юноша, сам все понимаешь. Нельзя — значит, нельзя.
Мне не совсем приятен этот разговор, я пытаюсь уйти от него:
— Записку она что — дома писала?
— Нет, там же, на активе.— Он помялся.— И вообще, Кирьяныч, я к тебе привязался, ты это знаешь. Но отправлю тебя домой, раз уж такое дело. А слову я хозяин, ты это тоже знаешь.
Я делаю еще одну попытку переменить тему разговора;
— Что было на активе?
Он мгновенно серьезнеет:
— Да что: всыпали нам горячих — и поделом. Но и помочь обещали. Людьми, техникой. В армии демобилизация очередного возраста — будет нам пополнение.— Он возбужденно потер руки.— Словом, самое трудное сделано, с мертвой точки сдвинулись! — И нахмурился: — А лечиться ты все-таки собираешься или нет?
— Собираюсь, собираюсь. Где вас только учили так людей встречать?
— Кирья-яныч! Поимей совесть.— Он развел руками.— Да по мне, живи ты тут хоть до пенсии. Нам же от этого выгода. Глядишь, в литературу войдем. Как с пьесой-то?
— Ох, не знаю. Нич-чего не знаю!
Я действительно не знаю, получится пьеса или не получится? Хватит ума, трудолюбия, таланта — или не хватит? И вот так — каждый раз. Не знаю, кто это выдумал, что творчество — занятие веселое и легкое. В барак я бреду от Руденко, полный самых разнообразных дум.
В бараке Лукин собирает ужин, ребята отфыркиваются под умывальником.
Бригадир — у него, должно быть, какое-то особое чутье — изучающе зорко поглядел на меня, спросил вполголоса:
— Что, Кирьяныч, захворал?
— Да нет, так. Настроение...
Он деликатно не спрашивает больше ни о чем. Только за ужином все пододвигал мне куски ветчины, подкладывал салат.
— Ешь, Кирьяныч, ешь. Ты у нас что-то с лица сдал.
«...Все хорошо, зоркий мой друг Лукин, все распрекрасно. Одно плохо: столько времени прошло после исчезновения Алексея, а в бригаде, точно по уговору, никто даже не пытается заговорить о нем. Что это: равнодушие? Сдержанность? Такт?
Лукин, как всегда, спокойный, насмешливый, рассудительный. И все-таки нет-нет да помрачнеет бригадир, когда бросит взгляд на то место, где обычно сидел за столом Алексей, нахмурится, если кто- нибудь из ребят начнет рассказывать об Анне.
Сегодня долговязый Август зашел к нам в барак за своей великолепной курткой.
— Все, старина,— сказал он мне.— Завтра утречком восвояси.
Я помедлил.
— Слушай, как все-таки будет с Анной? Неужто она вернется в молельный дом?
Август передернул плечами, хитрая осторожненькая улыбочка коснулась его полных губ.
— Не беспокойся. Там, брат, этот ваш... Серега такую кипучую деятельность развил, нам с тобой за ним не угнаться.
— Сергей? Вот уж не подумал бы.
— Милый мой, любовь горами движет, давно доказано. Он за Анну — в огонь и в воду! Да и какое там верование? Ее сектанты приметили в трудную минуту — она им и поверила.— Август вдруг замолчал, зорко глянул на меня: — Главное сейчас — не торопить события. Ты представляешь, какой у нее ералаш в голове? Дайте девчонке самой во всем разобраться. До нас с тобой сказано: время — лучший лекарь. А Алексей... Чует мое сердце: вернется, никуда не денется. Ему ведь тоже нужно время — разобраться.
Я почтительно оглядел его длинную фигуру.
— И откуда в тебе столько мудрости, Август?
— С кем поведешься, дорогой, с кем поведешься...»
Глава девятнадцатая
Довольно странно сложились мои отношения с начальником строительства Вяленом Александровичем Солодовым. За все время пребывания в поселке я так ни разу его и не увидел. То он в Москве с проектами, то в краевом центре «выколачивает» что-то для строителей, то я заболел, то он улетел на юг за женою.
Все, что я знал о Солодове, знал, главным образом, по рассказам других.
Впрочем, нет: однажды я его уже видел. Это было несколько лет назад в Сибири, на сооружении гигантского лесопромышленного комплекса. Тогда Солодов был то ли рядовым инженером, то ли начальником участка. Я увидел его на важном производственном совещании: дела шли плохо, сроки строительства срывались, прилетел заместитель министра.
Отчетливо помню свое первое впечатление. Он был по-настоящему красив. Красив, я бы сказал, особой, современной красотою. Гордый постав крепкой головы. Рост сто восемьдесят, не меньше. Широкие плечи спортсмена. Чуть-чуть посеребренный ежик металлически жестких, очень черных, с синеватым отливом, волос. Замкнутое, корректно-спокойное лицо с резко очерченными скулами. И холодные, изучающие цепкие глаза. Такие глаза держат тебя на заданном расстоянии: ни шага ближе.
И его выступление до сих пор помню. Он не говорил о частностях, оп решительно и резко критиковал самые принципы организации дела. Причину всему он видел в разбросанности, распыленности средств па множество второстепенных объектов. Солодов предлагал прекратить все мелкие работы, а основные силы сосредоточить на главных объектах — четырех производственных корпусах.
— Странная тактика,— резко оборвал его заместитель министра. Пожилой, грузный, он сидел в президиуме с таким выраженьем, будто у него зубная боль.— Можно подумать, мы по неопытности начинали со вспомогательных объектов... Это азбука строительного дела, и вам, инженеру, полагается ее знать.
Солодов вежливо и внимательно посмотрел в его сторону, спокойно произнес:
— То, о чем я говорил, не тактика. Стратегия. И рано или поздно с моими доводами придется согласиться.
По напряженной, трудной тишине в зале можно было догадаться, что у него немало единомышленников. Солодов знал об этом.
Заместителя министра я видел не впервые, судьба уже однажды сводила нас в Средней Азии; я знал, что это руководитель с добрым именем и серьезной репутацией, и его сегодняшняя раздраженность мне была непонятна. Солодов, как мне казалось, говорил убедительные вещи.
— Я гляжу, дай вам власть, вы бы тут все перевернули,— громко и жестко произнес заместитель министра.
Солодов на мгновенье, всего только на одно мгновенье, потемнел от сдерживаемого гнева. Тут же возразил:
— Если бы дали,— конечно.
По залу прокатился сочувственный смешок.
— Остановка за малым,— усмехнулся заместитель министра. И, отвернувшись от Солодова, негромко сказал в зал: — Непонятная все-таки логика у молодежи. Все бы вам переставлять, экспериментировать. Можно подумать, что это для вас чуть ли не самоцель. А государственный план обеспечивать должны, очевидно, мы, старики? А за план небось вот по этой самой,— он постукал себя по шее,— нам, а не
