Он слышал, как выше этажом выпускали воду из ванной; во всяком случае, он слышал клокотанье, а затем хрип и чавканье.
Он, видимо, уснул и сразу опять очнулся. Б первое мгновение ему показалось, будто он сам из себя выпал. Он заметил, что лежит в постели. «Нетранспортабелен! — подумал Блох. — Урод!» Ему представилось, что он вдруг стал каким-то выродком. Он был не сообразен ни с чем; как бы неподвижно он ни лежал, весь он был одно сплошное ломание и судорога; и виделся так ярко и отчетливо, что нельзя было от этого уйти, спрятаться за какое-либо сравнение. Он был таков, каким себя видел, чем-то похотливым, непотребным, неуместным, оскорбительным. «Закопать! — подумал Блох. — Запретить! Убрать!» Ему казалось, будто он сам себя с омерзением ощупывает, но потом понял — это лишь сознание его настолько обострено, что он всей поверхностью тела воспринимает его, как осязание; словно это его сознание, его мысли накинулись, напали на него и его истязают. Он лежал беззащитный, не в силах защититься; с отвратительно вывернутым наизнанку нутром; не посторонний, а лишь до омерзения другой. Произошел какой-то толчок, и он разом утратил естественность, выпал из общей связи. И вот он лежит, до невозможности реальный; ему не найдешь сравнения. Его осознание самого себя было настолько сильным, что он смертельно испугался. С него лил пот. Монета упала на пол и закатилась под кровать; он замер: сравнение? Потом он уснул.
Опять пробуждение. Два, три, четыре, начал считать Блох. Состояние его не изменилось, но он, видимо, во сне к нему привык. Он засунул в карман упавшую под кровать монету и спустился вниз. Если быть внимательным и при этом стараться себе что-то представить, одно слово все еще послушно порождало другое. Дождливый октябрьский день; раннее утро; пыльное оконное стекло: получается. Он поздоровался с хозяином; хозяин как раз засовывал газеты в держатели; горничная задвинула поднос в раздаточное окно между кухней и залом: все еще получается. Если следить за собой, может, оно так, одно за другим, и пойдет дальше: он сел за столик, за который всегда садился; раскрыл газету, которую каждый день раскрывал; прочел заметку в газете, в которой говорилось, что по делу об убийстве Герды Т. полиция напала на горячие следы, ведущие в южную часть страны; каракули на полях газеты, найденной в квартире убитой, очень помогли следствию. Одна фраза рождала следующую. И тогда, и тогда, и тогда… Какое-то еще время можно быть спокойным.
Спустя некоторое время Блох поймал себя на том, что, хотя он и продолжает по-прежнему сидеть в ресторанном зале гостиницы и про себя перечислять все происходящее на улице, у него в голове возникла фраза: «Слишком он долго оставался без работы». И поскольку фраза показалась Блоху заключительной, он стал припоминать, как она пришла ему на ум. Что было перед тем? Ну да! Перед тем, как ему теперь вспомнилось, он подумал: «Застигнутый врасплох, он дал мячу прокатиться между ногами». А перед этой фразой он подумал о фотографах, которые раздражали его, стоя за воротами. А перед тем: «За ним кто-то остановился, но только подозвал свистом свою собаку». А перед этой фразой? Перед этой фразой он подумал о женщине, которая остановилась в парке, обернулась и поглядела на что-то позади него, как смотрят только на непослушного ребенка. А перед тем? Перед тем хозяин, рассказывал о немом школьнике, которого таможенник нашел мертвым у самой границы. А до школьника он подумал о мяче, который подскочил у самой линии. А перед мыслью о мяче он увидел, как на улице подскочила со скамейки рыночная торговка и погналась за школьником. А рыночной торговке предшествовала фраза в газете: «Столяру, погнавшемуся за вором, помешало то, что он был в фартуке». Но фразу в газете он прочел, когда вспомнил, как недавно в драке ему сзади стянули на локти пиджак. А о драке он вспомнил, когда больно ушиб голень о стол. А перед тем? Ему не пришло в голову ничего, что могло бы побудить его удариться голенью о стол. Тогда он стал искать в случившемся какие-нибудь основания для того, что могло иметь место до этого: связано ли это было с движением? или с болью? или со звуком удара о стол? Но дальше все застопоривалось. И тут он увидел перед собой в газете фотографию квартирной двери, которую пришлось взломать, потому что за ней лежал труп. Так с двери, подумал он, все и началось, пока он не опомнился на фразе: «Слишком он долго оставался без работы».
Потом некоторое время все шло хорошо; движения губ людей, с которыми он разговаривал, соответствовали тому, что он слышал; дома состояли не из одних фасадов; с погрузочной площадки молокозавода тащили на склад тяжелые мешки с мукой; когда кто-нибудь с конца улицы что-то кричал, звук шел издалека; прохожие на противоположном тротуаре, очевидно, не получали денег за то, что проходили на заднем плане; корка запекшейся крови у парня с пластырем под глазом была настоящая, и дождь, похоже, лил не только на переднем плане, а всюду в поле зрения. Потом Блох обнаружил, что стоит под навесом у входа в церковь. Видимо, он попал сюда через переулок и, когда начался дождь, укрылся под навесом.
В самой церкви, это бросилось ему в глаза, было много светлее, чем он предполагал. Так что, усевшись на скамью, он сразу же смог хорошо рассмотреть роспись на потолке. Спустя некоторое время он узнал изображение: оно было воспроизведено в проспекте, разложенном во всех номерах гостиницы. Блох захватил этот листок ради напечатанной в нем схемы городка и окрестностей с улицами и дорогами, теперь он достал проспект из кармана и прочитал, что задний и передний планы фрески выполнены разными художниками; фигуры на переднем плане были уже давно готовы, а другой художник все еще писал задний план. Блох поднял глаза с проспекта вверх, на своды; фигуры, поскольку он не знал, кого они изображают — верно, какие-то персонажи из Священного писания, — не заинтересовали его; тем не менее было приятно, когда на улице все сильнее лил дождь, смотреть вверх, на своды. Роспись занимала весь потолок, фон представлял малооблачное, почти однородно-голубое небо, кое-где виднелись облачка-барашки, а в одном месте, довольно высоко над фигурами, была изображена птица. Блох прикинул, сколько квадратных метров пришлось расписать художнику. Трудно ли было так равномерно красить голубым? Это был такой светло-голубой тон, что к краске, конечно, приходилось подмешивать бедую. И когда ее смешивали, надо было следить, чтобы колер день ото дня не менялся. С другой стороны, голубой тон все же не был совсем однородным, а отличался даже в одном мазке. Значит, нельзя было просто покрасить потолок одинаковой голубой краской, а надо было написать настоящую картину? Задний план не стал бы небом, если бы самой большой кистью, а то и малярной щеткой, как попало, нанесли краску, и непременно на еще сырую штукатурку; художник, размышлял Блох, должен был по-настоящему написать небо, самую малость изменяя голубизну, но опять-таки не настолько, чтобы могли подумать, будто он плохо смешал краску. И в самом деле задний план не оттого выглядел небом, что мы привыкли представлять себе на заднем плане небо, а потому, что небо было написано мазок за мазком. Оно было так точно написано, что казалось почти нарисованным; во всяком случае, куда точнее, чем фигуры на переднем плане. Не со злости ли написал художник еще и птицу? А написал он ее вначале или только после того, как все закончил? И не был ли этот художник, писавший задний план, удручен? Ничто на это не указывало, и Блох тотчас счел такое толкование смехотворным. И вообще ему представилось, что все его размышления по поводу этой росписи, все его шатания туда и сюда, сидение, уходы и приходы — не более чем увертки. Он поднялся. «Не отвлекаться!» — сказал он себе. И, словно чтобы самого себя опровергнуть, вышел из церкви, пересек улицу, вошел в подъезд и, пока не прекратился дождь, вызывающе стоял там возле пустых молочных бутылок, но никто не подошел и не призвал его к ответу, затем вошел в кафе и довольно долго сидел там, вытянув перед собой ноги, но и тут никто не доставил ему удовольствия о них споткнуться и вступить с ним в драку.
Когда он смотрел в окно, то видел кусок рыночной площади со школьным автобусом; в кафе, справа и слева, видел куски стен, на одной стороне — нетопленый камин, на котором стоял букет цветов, на другой — вешалка, на которой висел зонт. Он увидел еще кусок стены с музыкальным автоматом, внутри которого медленно блуждала светящаяся точка, пока не остановилась у выбранного номера, рядом автомат с сигаретами, и на нем опять букет цветов; потом еще кусок стены с хозяином за стойкой; он откупоривал для стоявшей подле него официантки бутылку, которую официантка поставила на поднос; и, наконец, кусок самого себя, вытянувшего перед собой ноги в мокрых, грязных ботинках, тут же гигантскую пепельницу на столе, рядом с ней цветочную вазу поменьше и стакан с вином на соседнем столике, за которым в данную минуту никто не сидел. Теперь, когда отъехал школьный автобус, Блох заметил, что видит площадь почти под тем же углом, под каким она изображена на открытках: тут часть «Колонны чумы» и фонтан; там, с краю, кусок стойки для велосипедов.
Блох был раздражен. Внутри этих кусков он до назойливости четко видел детали: словно части, которые он видел, выступали вместо целого. И опять детали показались ему чем-то вроде табличек с именами. Со светящимися буквами, подумал он. Так, он увидел ухо официантки с клипсой, как примету всего человека; а
