виноватым. Он чудесный человек, и он боготворил Джерри. Никогда не повышал на нее голоса – ни разу за все годы, что они были вместе. Вы пытаетесь отыскать в нем несуществующие недостатки, потому что вам нужен козел отпущения.
– Перейдем к перчаткам. – Сэм не стал реагировать на колкость. – Джин, расскажите инспектору Прусту…
– Сами расскажите. Зачем мне повторять?
– Я хочу услышать это от вас! – рявкнул Пруст, и маленькая женщина сжалась в кресле.
«Бедняжка, – подумала Чарли сочувственно, это нам не привыкать».
– У Джерри была пара желтых резиновых перчаток, в ящике под раковиной, чтобы мыть посуду, которую нельзя мыть в посудомоечной машине. Я ей говорила, не надо покупать посуду, которую… – Джин резко оборвала себя. – Перчаток на месте нет. Я хотела вымыть окна, а перчаток не нашла. Марк о них даже не знал, так что он их не трогал. Они всегда лежали под раковиной.
– А не могла Джерри выбросить? – спросил Сэм.
– Нет. Они были почти новые. Обычно она пользовалась одной парой не меньше года. Убийца надел их, чтобы не оставить отпечатков пальцев. И это не мое разыгравшееся воображение, уж поверьте. Какие тут еще могут быть объяснения? А?
Сэм смотрел на Пруста. Все молчали. Яростный и требовательный взгляд Джин Ормондройд остановился на Чарли. Интересно, понимает ли она, подумала Чарли, что ответ, пусть и правдивый, может оказаться хуже незнания.
Я не помню, как заснула, но, видимо, все же это произошло, потому что теперь я проснулась. Проснулась в незнакомой комнате, длинной и узкой, с низким потолком. Комнату я не узнаю и, по-моему, впервые в жизни не понимаю, где нахожусь. Одежда в беспорядке, как будто меня выжимали или прыгали через меня, как через скакалку. Кожа на ощупь липкая, спина и ноги сзади мокрые. Я вытягиваю руки, ощупываю поверхность под собой – ткань, плотная махровая ткань. Пытаюсь сесть, осмотреться, но голова гудит. Любое движение вызывает жуткую боль в шее и спине. Осторожно, как стеклянную, опускаю голову, закрываю глаза, чтобы хоть как-то скрыться от слепящего света лампы под потолком. Всего за несколько мгновений свет загоняет мой несчастный мозг куда-то в район переносицы.
В горле сухо до боли. Где я? Что вообще произошло? У меня и раньше бывало похмелье, но чтобы вот так… И я ведь не пила.
Мне становится страшно; ужас стремительно расползается по всему телу, заполняя пространство между крохотными очагами боли, как прилив, затопляющий низины между маленькими островками. В комнате висит запах свежей краски и знакомый тяжелый фруктовый аромат.
Дети. Который час? Мне же надо забрать Зои и Джейка. Это важней, чем понять, где я нахожусь. Представляю их напряженные лица в окне детского сада, вспышку радости в глазах, когда они видят меня, и рывком привожу тело в вертикальное положение, не обращая внимания на боль.
Смотрю на часы. Десять минут первого – о боже! Желудок и сердце одновременно проваливаются в пятки, как будто кто-то крепко связал их вместе и резко дернул вниз. Вот теперь я вспоминаю: Марк. Я упала в обморок на улице, и он помог мне. Не Марк, поправляю я себя. Это не Марк Бретерик.
– Марк! – зову я.
Голос, в отличие от тела, меня слушается. Двигаться, по крайней мере быстро, я точно не могу.
Свешиваю тяжелые затекшие ноги с кровати и вижу, что это не кровать, а нечто вроде высокой скамейки, покрытой белыми полотенцами.
– Марк! – снова кричу я. А как еще мне его называть?
Дверь открыта. Почему он меня не слышит? Десять минут первого. Когда я не приехала за детьми, Нику наверняка позвонили из детского сада. Он, должно быть, с ума сходит.
Нужен телефон. Моя сумка на другой стороне комнаты, на подоконнике маленького окошка. Сползаю со скамейки и пытаюсь встать. Почему я лежала на белых полотенцах? Покачиваюсь, пытаюсь снова сесть на скамью и падаю. Издаю стон, уткнувшись лицом в полосатый ковер. Желтый, зеленый, оранжевый. Несмотря на головокружение, мне удается перевернуться на спину. На потолке лампочка в абажуре из розового стекла.
До меня внезапно доходит: я у него дома. Дома у не-Марка. Он притащил меня к себе.
Встав на четвереньки, снова зову:
– Марк! Марк! Ты тут? – Голос слабеет.
Сумочка будто в сотне миль. Накатывает волна тошноты. Вспоминаю рыжего кота, кровь на его перебитой шее и закрываю рот рукой, чтобы не вырвало.
Стоя на четвереньках, считаю до двадцати и глубоко дышу, пока тошнота не отступает. Ковер весь в ворсинках. Как у нас дома, после того как мы заменили слишком кричащие красные ковры более спокойными серо-зелеными. Новый ковер. Желтые, зеленые, кирпично-красные и серо-коричневые полосы. И рыжие, как кошачья шерсть. Наверняка выбирала женщина.
– Салли?
Он здесь – человек, с которым я провела неделю в прошлом году. Человек из моего приключения. Он нерешительно улыбается, прежде чем зайти в комнату, как будто не хочет вторгаться на мою территорию. Три жиденькие прядки мокрых темно-рыжих волос прилипли ко лбу. Узнаю красный свитер: он носил его в Сэддон-Холл. Сказал, что не понимает дурацкого правила «рыжим нельзя носить красное». В руках у него стакан воды.
– Вот, выпей. Тебе станет лучше.
– Дети… – начинаю я.
– Все в порядке. – Он помогает мне встать, поддерживает, видя, что я готова упасть, ведет к скамейке, – Ник забрал их из детского сада. С ними все хорошо.
Я глотаю воду. Мало. Все еще хочется пить.
– Ты… – Он говорил с Ником. Закрываю глаза. Темнота быстро поглощает пятна света. – Кто ты?
Ощущаю, как теряю все, что мне дорого. Нельзя этого допустить.
– Тебе надо прилечь, – заботливо произносит он. – Поговорим позже.
– Мне надо позвонить Нику, – слабо возражаю я. – Голова болит. Надо поесть.
– Я принесу поесть. И подушку – так тебе будет удобней. – Он издает странный звук, как будто задыхается. – Салли, что случилось? Что у тебя с лицом? Что… ты помнишь, что с тобой произошло?
– Кто ты? – Мне страшно, потому что ответить мне нечего. Понятия не имею, что случилось, почему мне так плохо. – Дай мой телефон. Немедленно. – Я стараюсь говорить как можно тверже.
– Тебе нужно отдохнуть…
– Мне нужно поговорить с мужем. – Адреналин придает мне сил, помогает соображать быстрей. – Кто ты? Отвечай! Это ты подбросил мертвого кота к моей машине?
– Что? О чем ты? Ложись. Глубоко дыши.
Я чувствую себя не такой разбитой, начинаю яснее осознавать происходящее. Нужно срочно набить чем-нибудь желудок, пока мозг не выключился окончательно.
– Люси и Джеральдин Бретерик, – шепчу я. – Мертвы.
– Я знаю.
– Ты не Марк.
– Верно. – Он не смотрит на меня. Ему стыдно.
– Ты лгал.
Он вздыхает.
– Салли, сейчас у тебя не хватит сил на этот разговор. Я принесу тебе поесть, а ты просто полежи, отдохни, ладно?
– Мне надо поговорить с Ником.
– После того, как поешь.
– Нет… – Я чуть не падаю, пытаясь подняться со скамьи.
Веки отяжелели, и глаза болят, надо их закрыть. Про себя я спрашиваю: «Ник точно сказал, что дети в порядке?» Ни говорить, ни двигаться я уже не в состоянии. Меня куда-то уносит. Изо всех сил стараюсь не потерять сознание, остаться в комнате с этим человеком, который сказал, что его зовут Марк Бретерик, но
