сил не хватает.
Откуда-то издалека я слышу его голос. Успокаивающий, как музыка.
– Помнишь, что ты рассказывала мне в Сэддон-Холл? Как устаешь каждый день, как тебе приходится и работать по двадцать пять часов в сутки, и заботиться о семье? Помнишь? И ты сказала – я это отлично помню, – что тяжелей всего притворяться, будто полна сил, чтобы не расстраивать Ника, когда на самом деле валишься с ног от усталости.
Я так говорила? Обычно я рассказываю такое только подругам, причем только тем, у которых есть дети. Но это правда. Хочу все объяснить, но голос не подчиняется. Ник огорчился бы, если бы узнал, какой тяжелой мне кажется порой жизнь, – он ведь действительно заботится обо мне. «Почему бы тебе не работать на полставки? – предложил бы он. – Три дня в неделю. Или даже лучше два». Он это уже предлагал, после рождения Зои. Еще до того, как я поняла, что надо притворяться вечно бодрой и энергичной. «Я тоже могу работать поменьше, – добавил он с надеждой. – Мы сможем проводить больше времени дома, отдыхать всей семьей». Я ответила решительным «нет», отказалась даже обсуждать это, потому что тогда пришлось бы признаться, что я слишком люблю свою работу. Я не хочу работать меньше, даже если это означает, что скоро развалюсь на части от вечной усталости. Я рискну. А от мысли, что и Ник будет работать меньше, чтобы проводить больше времени с семьей (и при этом меньше зарабатывать), по спине бегут мурашки.
– Твой организм пытается тебе сказать, что домой ты ехать не готова, – продолжает тем временем успокаивающий голос. – Послушай его. Помнишь, как ты рассказывала, что тяжелее всего возвращаться домой после командировки?
Но я же не была в командировке. Говорить я по-прежнему не могу. Спорить просто нет сил.
– Ты с ног валишься от усталости, единственное, чего тебе хочется, – упасть в кровать и не вылезать из нее следующие сутки. Но Зои и Джейк так скучали, а Нику приходилось справляться со всем в одиночку, пока тебя не было, так что отдохнуть тебе не светит. Ты развлекаешь детей, а Ник берет выходной – покататься на велосипеде или встретиться с друзьями в пабе. Из-за чувства вины, из-за того, что часто задерживаешься на работе, а Ник этого не делает никогда, ты соглашаешься. Ты ненавидишь возвращаться из командировок, потому что знаешь: тебе придется надрываться даже больше обычного, чтобы искупить свое отсутствие.
Он все еще здесь? Голос его, но слова мои. Так я рассуждаю в особенно неудачные дни. Это не мои настоящие мысли, не мои настоящие чувства. Нет. Все не так. Остановись.
– Я спросил, почему ты ничего не скажешь Нику. Помнишь? Ты ответила, что он не поймет. Он считает, что честно выполняет свою половину работы. Он просто не замечает того, что ты делаешь. Для него этих проблем не существует.
Я стараюсь подумать об этом, но голова как будто набита ватой.
– Вы по очереди встаете первыми по выходным, но на самом деле тебе всегда приходится вставать рано. – Мои слова, его голос. Он помнит каждое мое слово. – И ты не наслаждаешься утренним сном, в отличие от Ника. Его-то все устраивает: когда твоя очередь вставать пораньше, он вылезает из кровати в десять, видит безупречно чистый дом, радостно играющих сытых и переодетых детей – причесанных и с чистыми зубами, – а ты все еще в халате, голодная, только-только собираешься выпить кофе или позавтракать.
А на следующей неделе я встаю в девять и вижу ноющих голодных детей, все еще в пижамах, вокруг них раскиданы все игрушки, которые у нас есть, в раковине гора грязной посуды, а Ник сидит на кухне с кофе и газетой…
– Ты еще кое-что сказала тогда, в Сэддон-Холл…
Он по-прежнему здесь. Что он там говорил? Что-то гадкое о Нике. Нельзя ему доверять. Он накачал меня наркотиками? Поэтому я так себя чувствую?
– Ты сказала, что никогда не пожалеешь, что лгала, не пожалеешь о нашей неделе вместе. Ты сказала: «Если сама о себе не позабочусь, кто позаботится?»
Его голос звучит словно в узком, темном колодце у меня в голове. Вскоре все заволакивает темнотой.
Когда я прихожу в себя, его нет. Смотрю на часы. Без четверти два. Жутко болит живот, страх по-прежнему переполняет меня, и я по-прежнему ничего не понимаю, но движения даются уже не так мучительно. Сползаю со скамьи, раздается металлический звон. На чем я лежала? У этой штуки толстая металлическая ножка с круглым основанием. Колеса. Лежа на полу, я видела колеса, но не обратила на них особого внимания. Наклоняюсь, чтобы удостовериться, что память меня не подводит. Не подводит. Снова раздается какой-то металлический звук. Лязганье.
Стягиваю полотенце, потом еще одно – под ними бежевая кожа. Что-то знакомое. Медицинская кушетка для осмотров? К горлу подкатывает ком, и я срываю все оставшиеся полотенца разом. Из одного конца длинного, обитого кожей стола что-то торчит – большая горизонтальная петля, вроде жесткого аркана, покрытая той же бежевой кожей. Я знала, что она там будет. И все равно мне становится дурно.
Даже если бы я не знала, что это, петля бы меня ужаснула. От того, что мне известно ее предназначение, легче не становится. Этого не должно здесь быть. Не должно. В этом есть что-то чудовищно неправильное. Это массажный стол, такой же, как в отеле «Сэддон-Холл». На таком же мне три или четыре раза делали массаж в ту неделю, которую я провела с Марком.
Не с Марком. Он лгал.
Добредаю до двери, зная, что в этот раз никакие предложения поесть и отдохнуть меня не остановят. Ничто не помешает мне вернуться домой, к Нику и детям.
Дикий крик, рвущийся из моего горла, когда я вспоминаю второй металлический щелчок, никак не может изменить того факта, что дверь заперта.
Вещественное доказательство номер VN8723
Дело номер VN87
Следователь: сержант Сэмюэл Комботекра
3 мая 2006, девять вечера
Один из «побочных эффектов» материнства состоит в том, что я избавилась от некоторых страхов и явно лишилась части воображения. Я настолько поглощена собственными чувствами, что представить не могу, как кто-нибудь может не испытывать того же самого. Идеальный пример: в субботу мы с Корди возили Уну и Люси на плавание. На обратном пути остановились у супермаркета «Уэйтроз». Обе девочки заснули. Я предложила Корди быстренько сбегать туда и обратно, оставив их в закрытой машине. Я всегда так делаю с Люси, но Корди пришла в ужас.
– Да как можно! – возмутилась она. – Что, если машина взорвется? Однажды такое случилось – я слышала в новостях. Дети погибли, потому что их оставили в машине, а ее бензобак взорвался.
– А если мы возьмем их с собой и крыша «Уэйтроз» обрушится? – попыталась я урезонить ее.
– Мы не можем оставить их одних, – упорствовала Корди. – Вдруг их похитит какой-нибудь псих.
– Они устали, – возразила я. – Пусть поспят. Машина будет заперта.
Я знала, что этот аргумент слабее предыдущего. Психопат вполне может разбить окно и похитить девочек. Мне хотелось сказать: зачем брать с собой в магазин двух пятилетних девочек, если можно этого не делать? Под «психом» Корди, очевидно, подразумевала «педофила». Я попыталась представить себе его мысли. Ничего не получилось. Мне сложно поставить себя на место взрослого, который добровольно ищет общества детей. Знаю, люди сплошь и рядом радуются детской компании, причем чаще всего никаких дурных намерений у них и в помине нет, но мне это кажется диким. А чего не можешь представить, того не можешь бояться.
Вчера вечером Марк предложил на каникулы поехать за границу, и тут выяснилось, что и от боязни летать я тоже избавилась. Я абсолютно убеждена, что ни один самолет со мной на борту не разобьется, потому как авиакатастрофа избавит меня от бесконечной родительской каторги, а закон подлости гласит, что от своих оков так просто не отделаешься. Погибни я в авиакатастрофе, и мне не придется годы торчать
