– Я помню, как впервые увидел Чарли. Было время ленча, он делал себе бутерброд. В основном я вспоминаю то, что у меня было, а не то, что я оставляю.
Дин не смог ответить – горло сжал спазм.
– Самое лучшее – это ты. – Голос Эрика прозвучал чуть громче шепота, язык начал заплетаться, как будто больной уже засыпал. – С тех пор как ты вернулся, я снова вижу сны. Это так приятно…
– Сны, – тихо повторил Дин и ласково погладил Эрика по голове. – Пусть тебе приснится, каким ты был. Самым храбрым, самым умным, самым лучшим братом, какой только может быть у мальчишки.
–
После обеда Нора вышла на веранду и села в свое любимое кресло-качалку. Был тот чудный час между днем и вечером, когда небо своим нежным светом напоминает детские балетные тапочки.
Сетчатая дверь со скрипом открылась и захлопнулась.
– Я принесла тебе чай. – Руби шагнула в круг света от лампы. – Ты пьешь со сливками и сахаром, правильно?
– Спасибо. Посиди со мной.
Руби села в кресло, откинулась на спинку и положила скрещенные ноги на небольшой столик со столешницей из матового стекла.
– Я много думала…
– Аспирин лежит в шкафчике в ванной.
– Очень смешно. Но у меня заболела не голова, а… сердце.
Нора повернулась к дочери.
– Я пришла к выводу, что меня легко бросить.
– Не говори так, ты была невинной жертвой.
– Это я уже слышала. – Руби улыбнулась, но улыбка, лишь ненадолго появившаяся на ее губах, получилась грустной. – После твоего ухода я повела себя с Дином как последняя стерва.
– Это легко понять.
– Я знаю, что имела полное право быть стервой – мне было больно, я запуталась. Но разве он мог меня любить, когда я была такой, какую любить просто невозможно, когда не подпускала его близко? Я ждала от него любви, не давая ему своей, а потом переспала с другим парнем только затем, чтобы посмотреть, скажет ли Дин, что любит меня несмотря ни на что. Большой сюрприз: он этого не сделал. – Руби наклонилась вперед, положив руки на колени, и всмотрелась в лицо матери. – По отношению к тебе я вела себя еще хуже. Все эти годы ты мне писала, присылала подарки, я знала, что я тебе дорога, что ты сожалеешь о происшедшем, но даже гордилась тем, что причиняю тебе боль. Я думала, что это самое малое, чего ты заслуживаешь. Так что не спорь, когда я говорю, что сама была причиной собственных страданий.
Нора улыбнулась:
– Мы все такие. Если человек это понимает, значит что он повзрослел. Помнишь земляничные карамельки, которые из года в год появлялись в твоей пасхальной корзине?
– Помню.
– Ты похожа на них. Ты создала вокруг себя твердую скорлупу, чтобы защитить мягкую, нежную сердцевину. Только ничего не вышло. Я знаю, ты не веришь в любовь, и знаю, что я сделала тебя такой, но, девочка моя, это не полноценная жизнь, а только наполовину. Может быть, теперь ты это поймешь. Когда нет любви, остается одиночество.
Руби посмотрела на свои руки.
– Когда я жила с Максом, я тоже была одинока.
– Конечно, ведь ты его не любила.
– Я хотела. Может, я бы смогла его полюбить, если бы разрешила себе?
– Не думаю. Любовь приходит не так. Она поражает как удар молнии.
– И сжигает дотла.
– И делает волосы седыми.
– И заставляет сильнее биться сердце.
Улыбка Норы угасла.
– Ты должна дать Дину шанс. Тебе нужно побыть здесь подольше и посмотреть, что получится. Если, конечно, дела не требуют твоего возвращения.
– Какие дела? – Руби резко подняла голову, словно сказала то, чего не собиралась говорить. – К сожалению, комика из меня не вышло.
Произнеся эту фразу, Руби сразу стала казаться юной и ранимой.
Нора не знала, что лучше: выразить искреннее сочувствие или возразить? И не могла знать. Она могла только обращаться к Руби прежней. Та девочка, юная Руби, была честной донельзя и умела смотреть жизни прямо в глаза.
– Мы обе понимаем, что это не так. У тебя всегда было великолепное чувство юмора. Но вот достаточно ли ты остроумна и достаточно ли часто твое остроумие проявляется, чтобы ты могла зарабатывать им на жизнь? Ты брала уроки актерского мастерства? Или, может, училась анализировать людей? Тебе известно, как знаменитые актеры добиваются того, чтобы над их игрой смеялись? Руби опешила:
