Адвокатша с явным отвращением зыркнула на Винни и вернулась к своим ногтям с облупившимся бледно-розовым лаком.
– Тритониха там зависала почти каждый день, ну и мы тоже, – продолжил Винни. – Знаете, когда делать не хрена. Хотя вы небось не знаете. Зуб даю, что она подслушивала наши разговоры. Мы прикалывались – типа, запала на нас и везде за нами таскается. Видать, она понимала, что мы «левые», но ни разу не вякнула.
– О чем вы обычно говорили?
– О делах, – с достоинством ответил Винни. – Об отсидках. Гнали, понятно, порожняк: перестрелки, мокруха… Дэз говорил, старуха от наших телег… ну, вы поняли. – Лоуи подмигнул. – Да нет, Тритониха ни хрена на нас не западала – просто любопытная овца.
– Кто-нибудь из вас упоминал при ней тайник?
– А то! Мы же постоянно угорали, мол, все эти безмозглые мамаши не врубаются, что меняют сраные подгузники прямо над нашей лавочкой.
– Ты же сказал «для личного употребления»?
– Ну, это так, для красного словца.
При иных обстоятельствах Саймона взбесило бы, что такой паршивец, как Винни, вешает ему лапшу на уши, но сейчас слишком много нервных импульсов проносилось через его мозг и злиться было некогда. Теперь, когда обнаружилась связь между Фэнкортами и Биром, у Саймона возникло чувство, что маховик раскручивается, и он пытался стряхнуть с себя легкую растерянность, что всегда охватывала его в такой момент. Отчасти Саймон боялся узнать правду, но не понимал, откуда берется этот страх. Видимо, пугало то, что вариантов все меньше. Будто входишь в узкий тоннель. Саймон был уверен, что ни Гиббсу, ни Селлерсу, ни Чарли такое чувство не знакомо.
Когда же наконец наступит завтра? Хотя это чистая формальность. Телефонный звонок? Но Саймон и так знает правду. Или дело в другом? Не боится ли он обнаружить что-нибудь еще? Саймон никак не мог отогнать дурное предчувствие: что-то очень нехорошее поджидает его за углом, и этого не миновать, поскольку свернуть туда непременно придется…
Элис – вот кто его тревожит на самом деле. Что он узнает о ней? «Только бы ничего плохого», – думал Саймон, глядя на фотографию, семейный портрет Фэнкортов. Саймон поежился: ему было неприятно и смотреть на фото, и думать о нем. Но почему?
– Ну и для полной ясности, – сказал он Лоуи, чтобы отвлечься от зловещей догадки, которая уже назревала в голове. – Кого из них вы с Биром прозвали Тритонихой?
Лоуи ткнул пальцем в Вивьен Фэнкорт. У Саймона камень упал с души.
33
Сижу за туалетным столиком и расчесываюсь. Входит Дэвид.
Нужно заговорить первой.
– Помнишь наш медовый месяц? – спрашиваю. – Как мы их назвали? Мистер и миссис Тумбочки? И семейку Рода Стюарта? А как пили рецину по вечерам на балконе? Мы были тогда так счастливы!
Прежних чувств никогда не вернуть, но все равно хочется напомнить о них Дэвиду. Пусть тоже помучается.
Его лицо искажает гримаса презрения.
– Ты, может, и была, но только не я. Я знал, что ты никогда не дашь мне того же, что и Лора.
– Неправда. Ты это говоришь только для того, чтобы меня обидеть.
– Греция какая-то. Да туда же любой дурак может поехать. Вот с Лорой мы провели медовый месяц на Маврикии. И мне не жаль было потратить на нее столько денег.
– Но тебе же все равно, сколько ты транжиришь. Это никогда не имело значения – мать с лихвой возместит. Сколько раз за эти годы Вивьен спасала твой бизнес? Ручаюсь, что не один. Если б не ее благотворительность, ты сейчас работал бы на какой-нибудь занюханной фабрике.
Стиснув зубы, Дэвид выскакивает из комнаты. Я причесываюсь и жду. Через пару минут он вбегает:
– Положи расческу, я хочу поговорить.
– Не о чем нам говорить, Дэвид. По-моему, все разговоры уже бессмысленны, разве не так?
– Положи расческу! Смотри, что я нашел.
Он машет фотографией моих родителей – на ней я еще маленькая. Должно быть, вытащил из моей сумочки. Это моя любимая карточка нашей семьи, и Дэвид это знает. Он знает, что если со снимком что- нибудь случится, то потерю не восполнить.
– Тебе больше пойдет такая стрижка, как здесь, – говорит Дэвид.
На снимке мне пять лет, и я с некрасивой, какой-то мальчиковой стрижкой: коротко сзади и по бокам. Мама с папой были не ахти какие эстеты, их не особо волновало, как я выгляжу.
– Не люблю патлатых женщин, – сухо сообщает Дэвид. – Чем меньше волос, тем лучше.
– Лора носила длинные, – парирую я.
– Да, но не вялые и сальные, как у тебя. И у нее не было шерсти на теле. Во время твоего импровизированного стриптиза на кухне я заметил, что ты давно не брила подмышки.
– У меня похитили дочь, – бесцветным голосом говорю я, – и мне некогда думать о внешности.
– Оно и видно. Уверен, что ты и ноги перестала брить.
– Да.
Я уже понимаю, что предстоит, но в этот раз я смогу дать отпор. Правда, сначала придется немного потерпеть.
– Зачем ты это сделал? – спрашиваю я.
– Что?
– Сказал, что я не захотела переодеваться, хотя сам запретил мне снять грязный свитер.
– Потому что ты заслужила. У тебя грязная душонка, и маме пора об этом узнать.
Я киваю.
Дэвид подходит, достает из кармана брюк кухонные ножницы с белыми ручками и разовый бритвенный станок. Сует мне в лицо черно-белую фотографию родителей.
– Счастливое было времечко, да? – говорит он. – Не сомневаюсь, тебе хотелось бы туда вернуться.
– Еще бы.
– Тогда ты еще не стала вруньей. Мерзкой волосатой вруньей.
Я молчу.
– Что ж, предоставлю тебе такую возможность. – Он кивает на ножницы и бритву: – Постриги волосы, как на фотографии. Когда управишься, сними ночнушку и сбрей остальное.
– Нет, – прошу я, – не заставляй меня.
– Я тебя и не заставляю. Ты вольна поступать как знаешь. Я тоже. Помни об этом, Элис.
– Что мне сделать? Скажи, чего хочешь именно ты.
– Возьми ножницы, – медленно, словно дурочке, объясняет он, – и коротко обрежь эти растрепанные помойные волосенки. Потом сними ночнушку, побрей ноги и подмышки. Когда закончишь с этим, выбрей между ног. А уж затем сбрей волосы на руках и брови. Вот тогда я позволю тебе лечь спать. Завтра – великий день.
– А если я откажусь?
– Тогда я разрежу вот это, – Дэвид машет в воздухе фотографией, – на мелкие кусочки. И прощайте, мама с папой. Только представь себе – еще раз!
Острие боли пробивает щит апатии и неверия, которым пришлось оградить свое сердце. Я морщусь, а Дэвид улыбается, радуясь, что попал в самую чувствительную точку.
– Хорошо, я это сделаю, – смиряюсь я, – но только не при тебе.
– Я отсюда не выйду. Я от тебя пострадал и имею право посмотреть. Давай, шевелись. А то я устал и спать хочу.
– Насколько я понимаю, матери ты скажешь, что я сама это придумала? Еще одно доказательство моей порочности и слабоумия?
– Все доказательства я получил в прошлую пятницу, когда ты вздумала притворяться, будто не узнаешь собственную дочь. Но кое-кому нужны дополнительные аргументы. Обычно мама соображает быстрей.
