Дорогой Гаврик, дорогой брат.
Это я, твой брат Саша. Наверное, мне давно следовало тебе написать. Но как только у меня всплывала мысль о тебе и обо всем, что я покинул, я тут же гнал ее прочь. В конце концов я уже не мог писать — прошло слишком много лет. И я оправдывал себя тем, что не знаю, где ты сейчас живешь, что мое письмо не найдет тебя. Петербург огромный город. Россия такая большая.
Конечно, время от времени я встречал соотечественников, и некоторые из них регулярно возвращались домой. Какая-нибудь добрая душа, конечно, взяла бы с собой мое письмо и постаралась найти тебя, если б я попросил об этом. Я бы сумел разыскать тебя, если б попытался.
Но правда заключается в том, что я этого не хотел. Я боялся писать тебе, боялся, что твои глаза прочтут написанные мною слова.
Однако все эти годы я каждый день думал о тебе. Ты всегда рядом со мной, когда я просыпаюсь, и ты рядом со мной, когда я ложусь спать.
Ты и сейчас стоишь в моей каюте.
Много воды утекло за эти годы. Я больше не знаю, как ты выглядишь, что делаешь. Каждый раз, когда в газетах или журналах появляются новости о России, я пытаюсь вслушаться в сообщения, напечатанные типографской краской, уловить в них твое имя, твой голос. Слышу о судах, приговорах и ссылках. И сердце мое начинает учащенно биться: я ищу твою руку, Гаврик, твои черты.
Может, ты женат, живешь в губернском городе, преподаешь или работаешь на каком-нибудь горном заводе. Может, ты стал отцом. Я ничего не знаю.
Но я помню тебя бледным темноглазым студентом, который каждое утро устало уходил из дому, чтобы на рассвете, миновав множество мостов, добраться до университета на Васильевском острове; у тебя на плече висит все та же потертая сумка, на голове — синяя фуражка.
А ты, каким ты видишь меня? Ты, конечно, считаешь, что меня уже давно нет в живых. Сначала ты, наверное, с горечью думал обо мне. Но со временем воспоминания обо мне, может быть, стали более светлыми? И ты уже мог с радостью вспоминать то, что скрывалось в далеком прошлом, за горькими временами — наше детство, летние жемчужные вечера, искрящиеся зимние. Люди стараются не думать плохо о покойниках. Только покойники полностью соответствуют нашим воспоминаниям. Ведь они не могут вернуться и изменить их. Наверное, это и значит быть мертвым. Я умер. Самое лучшее привыкнуть к этой мысли.
Я помню тебя идущим через мосты.
Я бежал из Петербурга в январе 1905 года, вскоре после Кровавого воскресенья. Мне удалось пробраться на борт шведской шхуны. В море меня обнаружили, и капитан прочитал мне длинную проповедь о том, как позорно путешествовать «зайцем». Во всяком случае я думаю, что его негодование было вызвано именно этой причиной, он — опять же по-шведски — грозил протащить меня под килем, а также сулил другие кары. Когда это было сделано, он перешел на русский. В Стокгольме у него была русская жена. В плавании ему ее не хватало. Вот если бы я сварил ему настоящий борщ, он сменил бы гнев на милость. Я не умел варить борщ. Но он все-таки сменил гнев на милость, и, пока мы плыли по Балтийскому морю, я чистил картошку. В начале февраля (по григорианскому календарю) мы прибыли в Стокгольм. Это очень маленький и симпатичный город. Я незамеченным сошел на берег и перебивался там разной случайной работой. Потом отправился дальше. Нанялся на пароход, который доставил меня в Англию. В Лондоне я потерпел полный крах. Я пил, я тосковал по дому, я раскаивался. У меня была с собой моя скрипка, и я играл на улицах.
Осенью того же года я встретил одного скрипача. Несколько лет мы с ним играли на англо- американских пароходах и, надо сказать, делали это совсем неплохо.
Вот так я жил, пока был покойником. У меня есть комнатушка на берегу. Несколько знакомых и ни одного близкого друга.
Но именно от этого я и бежал: ведь я вел жизнь, о которой не расскажешь даже брату.
Когда-то у меня был брат, который мной гордился.
Знал ли ты, Гаврик, что, оказывается, можно владеть человеком? И что есть люди, которые позволяют владеть собой? Я имею в виду не крепостное право, которое традиционно существовало в нашей стране.
Я имею в виду крепостное право воли.
Рассказывают, что императрица Анна Иоанновна зимой 1739 года приказала построить ледяной дворец на замерзшей Неве. Он ей понадобился для забавы, потому что прошедший год выдался трудный, то и дело вспыхивали беспорядки и бунты, которые окончились казнями и стиранием с лица земли целых деревень.
Зима 1739 года была очень суровая. Реки в Европе долгие месяцы были скованы льдом — Сена, Рейн, Дунай и Темза. В Версале было так холодно, что лопались бутылки со спиртными напитками и вино замерзало в бокалах во время обеда. На Украине с неба падали замерзшие птицы, пытавшиеся улететь на юг.
Императрица Анна Иоанновна обладала странным чувством юмора. Она любила, чтобы ее развлекали карлики, уроды и юродивые. Четверо из ее придворных шутов принадлежали к старым благородным фамилиям, и она забавлялась, заставляя их терпеть всяческие унижения. Один из этих шутов, князь Михаил Голицын, перешел в католическую веру, что крайне возмутило государыню. В наказание она посадила князя на корзину с яйцами высиживать цыплят у всех на виду, и он сидел, пока цыплята не вылупились.
В ту морозную зиму императрица построила ледяной дворец на замерзшей реке — такого ледяного дворца не видывали ни до, ни после, дворец построил замечательный архитектор Еропкин (которого в 1740 году осудили за предательство). Ледяные блоки вырубали из самого чистого льда, какой только нашли на Неве, и скрепляли друг с другом водой, которая при таком морозе связывала их крепче любой извести. Дворец возвели на Неве между Адмиралтейством и Зимним дворцом. Балюстрады, статуи и мебель были в нем ледяные. Над ними работали лучшие царские мастера и художники. Дворец окружали двадцать девять ледяных деревьев, и на них сидели ледяные птицы. И деревья, и птицы были как живые. Сам дворец был прозрачный, но колонны, двери и оконные наличники выкрасили зеленым, чтобы они выглядели мраморными. Стекла в окнах сделали из тончайшего льда. Мастера и подмастерья, скульпторы и строители превзошли самих себя на этой замерзшей реке, где они трудились с утра до вечера, чтобы удовлетворить прихоть государыни.
Два сказочных ледяных зверя и две ледяные пушки охраняли вход в этот роскошный дом. Ледяной слон в натуральную величину служил фонтаном — вода била из его хобота, — а пушки могли стрелять по- настоящему, так крепок был лед, из которого их вырубили.
И лишь ограда вокруг дворца была деревянная, ее возвели, чтобы удерживать любопытных на расстоянии.
Люди пришли в восторг от затеи Анны Иоанновны. Даже ночью они пытались пробраться поближе к ледяному дворцу, освещенному изнутри, — представляешь себе, какое это было чарующее, сказочное зрелище. На двух шпилях по краям балюстрады были прикреплены большие восьмиугольные бумажные фонари с непристойными картинами; фонари медленно вращались, чтобы люди могли все рассмотреть.
Дворец пришелся по сердцу Анне Иоанновне, и, чтобы завершить свое начинание, она приказала паре новобрачных провести в ледяном дворце свою первую брачную ночь…
Кого же, как не князя Михаила Голицына (того, что высиживал цыплят), заставили для этого жениться! Императрица приказала ему жениться на одной безобразной калмычке, которая служила во дворце. Она назвала невесту Бужениной, ибо ей казалось, что лицо невесты напоминает именно это блюдо — наперченную свинину в луковом соусе.
Князя и Буженину обвенчали, как того требовал обряд, под звонкий смех императрицы. Потом их одели в меха и посадили в железную клетку, укрепленную на спине слона, стоявшего во главе свадебного кортежа. Кортеж состоял из других новобрачных пар — у Анны Иоанновны было достаточно подданных; там были лопари, финны, киргизы, башкиры и прочие, все в национальных костюмах, они ехали на лошадях и верблюдах, в санях, запряженных оленями, волками и даже свиньями.
Кортеж приблизился к ледяному дворцу под громкие крики многотысячной толпы, собравшейся
