сознании, его мысли, точно пузыри, плавали на ревущих волнах, бросавших его из стороны в сторону. Такого с ним еще не случалось. И чем страшнее ему становилось, тем сильней его била дрожь. А этот Бог, этот маэстро находился как будто за тысячу миль отсюда. Лео видел его черные башмаки и ноги. Время текло бесконечно медленно и бесконечно быстро. Лежа на полу, Лео считал удары собственного сердца, ему был виден маятник, отсчитывающий секунды на стенных часах; за десять секунд сердце его сделало двадцать шесть ударов, оно билось то чрезвычайно быстро, то зловеще медленно. Маятник качался туда- сюда и в каждой крайней точке словно замирал на мгновение. Путь от одной точки до другой был долгий, тягучий, точно маятник качался в густом масле. О чем только не успевал Лео подумать в эти секунды! Он думал: сейчас я умру. Я умираю. Как жаль, что я не упал с лошади и не сломал себе шею. Этого я не боялся. Нет. Я не боялся, когда первый раз сел на Фиделио. Пусть бы я тогда свернул себе шею. Но почему мне страшно сейчас?
Маятник достиг крайней точки.
Вот-вот разверзнется великая тьма и поглотит все. Она уже здесь, притаилась за мебелью. Под мебелью. И она шипит каким-то черным шипением. Вместе с тем эта тихая, немая чернота беззвучна. Я боюсь.
Маятник достиг противоположной точки.
Боюсь, что отец с матерью увидят меня в таком состоянии. Он сейчас выбежит, скажет, что у их сына случился припадок падучей, что он умирает и они должны немедленно прийти в музыкальный салон… Они приходят и находят меня… Нет, нет, нет! Только не это! Я чувствую их. Я уношусь прочь, вижу, как они сидят в гостиной и ждут решения, сидят там и думают о своем сыне-вундеркинде…
У Лео почернело в глазах.
Несколько секунд маэстро не двигался и наблюдал за Лео. На лице у него мелькнуло огорчение. Но он многое повидал за свою жизнь. Теперь он кое-что понял, хотя еще не мог облечь мысли в слова. Поэтому он спокойно опустился на колени рядом с Лео. Подождав, он сжал одну из трясущихся рук. Она тряслась так сильно, что маэстро с трудом поймал ее. Но, поймав, уже не отпустил. И крепко прижал ее к груди Лео. Другой рукой он осторожно похлопал его по щекам. Потом начал поглаживать плечи и грудь мальчика. Это помогло. Дрожь чуть-чуть утихла, и Лео испуганно уставился на маэстро.
— Не уходите, — прошептал он. Дрожь опять усилилась.
— Нет-нет, я не уйду, — сказал маэстро. — Хочешь, я позову твоих родителей?
Лео в отчаянии отрицательно замотал головой.
— Хорошо, не надо.
Маэстро долго сидел рядом и успокаивал Лео.
— Гм, — хмыкнул он через некоторое время. Лео все еще лежал на полу, его уже почти не трясло.
Лишь порой по нему пробегала легкая дрожь. — Гм. Это не судороги. Не падучая. Падучую я видел, это другое.
— Со мной никогда такого не было, — прошептал Лео. В глазах у него стояли слезы.
— Ты не должен меня бояться.
— Не буду, — прошептал Лео.
— Я знаю, ты боишься не меня. — Маэстро улыбнулся, первый раз с тех пор, как приехал, и обнажил в улыбке острые клыки. — Но ты не хочешь ехать в Париж, верно?
— Да, — прошептал Лео, — но это не все.
— Понятно. А что же еще?
— В Париже… упражняться по десять часов в день… я не против, но… — У Лео не хватало слов для того, что он хотел сказать.
Он никогда никому этого не говорил.
— Гм?
— Я хочу… Я по ночам сочиняю музыку. Больше некогда. Днем я столько занимаюсь, что мне уже не до сочинения… Только ночью.
Маэстро улыбнулся, и теперь его улыбка была почти теплой. В умных глазах вдруг загорелось дружеское участие.
— Вот в чем дело, — сказал он.
Лео глотнул воздуха. Потом кивнул. И стал рассказывать — о концертах, о родителях и о своих ночных бдениях. Когда он умолк, маэстро сказал:
— Если все обстоит именно так, я мало что могу для тебя сделать. — Он опять улыбнулся.
— Конечно, мне бы хотелось отточить технику…
— Но это для тебя не главное?
— Нет…
— Гм. Послушай меня. Тебе, конечно, известно, что есть композиторы, которые в то же время выступают как исполнители, и есть исполнители, которые сочиняют музыку. Но есть, так сказать, и более чистые типы: композиторы, которые прекрасно играют, но никогда не выступают с концертами, и великолепные солисты, виртуозы, которые едва ли способны написать даже поздравление ко дню рождения. Я сам, увы, принадлежу к последнему типу музыкантов. То немногое, что я смог сочинить, нельзя назвать хорошей музыкой. Хотя мне она казалась прекрасной. Но знай, благодатью Божьей отмечены именно композиторы. И не слушай, если тебе будут говорить другое. Музыку создает композитор.
Лео молчал.
— Но композиция — не моя область. У тебя есть все данные, чтобы стать превосходным скрипачом, возможно, даже одним из великих. Твои концерты здесь, в Вюртемберге, значения не имеют. Вундеркинды приводят людей в умиление, и не больше того. Они еще не умеют играть по-настоящему. Но я мог бы научить тебя этому. Если бы ты захотел.
— Не…
— Что ты хочешь сказать?
— Пожалуйста, не говорите этого им…
— Вот оно что! Понимаю. Хорошо, молодой человек. Пока что ты должен повиноваться отцу.
— Да, — прошептал Лео.
— Как ты привык.
Лео тихонько заплакал, он плакал совершенно беззвучно. Просто по лицу у него бежали слезы.
— Дай-ка мне твою руку.
Лео протянул руку маэстро. Тот взял ее, внимательно осмотрел, измерил длину пальцев по отношению друг к другу. У Лео были длинные, гибкие, жилистые кисти с развитыми мышцами. Маэстро перевернул его руку ладонью вверх. Долго смотрел на нее. Потом отпустил.
— Хорошо, — сказал он. — Послушай. Вытри, пожалуйста, глаза.
Лео сразу перестал плакать. Вытер лицо и глаза. Маэстро продолжал:
— Сейчас я позову твоих родителей. Но помни: у дарования, как у медали, есть оборотная сторона. Лицевая сторона — дар, это слышно в самом слове; оборотная — тяжкий жребий. Могу предсказать, что тебя ждет много одиноких ночей, полных мук, страданий и слез, и что жизнь твоя будет очень нелегкой. Ибо за наивысшее блаженство надо платить. В музыке ты беседуешь с Богом. Никто из людей этого не понимает. Почти никто. Но человек, которому дано говорить с Ним и который отдает себя языку и музыке этого разговора, пишет ли он музыку или исполняет, — такой человек обречен. Он должен платить, ибо ему дано испытать то, что не дано испытать обычным людям.
Я не могу ничего сказать о твоих сочинениях, я их не слышал. Но по-прежнему хотел бы взять тебя в ученики. Не сейчас. С этим можно подождать. Сначала ты должен решить все сам, не позволяя, чтобы за тебя решали другие.
Он встал и пошел к двери:
— А сейчас я придумаю, что сказать твоим родителям.
— Можно мне что-то сказать?
— Пожалуйста.
Лео помолчал, потом проговорил:
