Давид с удивлением поднял на него глаза, на этот раз взгляд у него был открытый и детский. Джейсона это почему-то растрогало.
— Ты всегда должен делать все, что я скажу, — излишне резко проговорил он. — И все, что скажут офицеры.
— Я понимаю.
— Ну что, потопали? — Давид не понял. Джейсон мотнул головой в направлении перронов. — Gehen, — сказал он. Давид опять улыбнулся, и они пошли.
Когда они проходили мимо мальчишки-газетчика, Давид спросил:
— А что он кричит?
— Что забастовка угольщиков кончилась и шахтеры вернулись на работу, — объяснил Джейсон.
— А-а-а… — разочарованно протянул Давид.
— Это означает, что к отплытию наше судно получит уголь.
Большие часы под крышей вокзала показывали двадцать минут восьмого. На контроле Джейсон предъявил билеты на обоих, дежурный прокомпостировал их и пропустил Джейсона и Давида на перрон. Там уже стоял специальный состав для пассажиров второго и третьего класса, который должен был доставить их в Саутгемптон прямо на причал 44; поезд уходил в 7.30. Паровоз уже разводил пары, и пассажиры спешили подняться в вагоны.
Джейсон быстро шел по перрону мимо нервно толпящихся эмигрантов и пассажиров, мимо багажных тележек. Давид не отставал от него, он почти не поднимал глаз от земли. Его опять охватила страшная усталость, он жаждал поскорей оказаться в поезде и, может быть, заснуть.
Наконец Джейсон открыл дверь купе и они вошли в вагон. Первое, что им бросилось в глаза, были футляры с инструментами и чемоданы, стоявшие в беспорядке на полках для шляп и свободных сиденьях. В купе уже сидели три человека, они беседовали и курили, воздух был синий от табачного дыма. В сумраке Давид разглядел старика с жидкой желтоватой козлиной бородкой, другой был невысокий брюнет в пенсне, и, наконец, третий — с короткой белокурой бородой и светлыми глазами. Эти глаза буравили Давида насквозь. Двое других были настроены более благодушно.
— Для нас здесь найдется местечко? — спросил Джейсон, уже закрыв за собой дверь. — Итак, господа, — он кашлянул, — это наша новая вторая скрипка, Давид… сейчас, сейчас…
— Бляйернштерн, — тихо подсказал Давид. Он нервно поглядывал на новые лица. Старик с козлиной бородкой как будто все время посмеивался про себя, он смотрел на Давида веселыми, подернутыми дымкой глазами. У невысокого брюнета за пенсне тоже мелькнуло подобие веселого дружелюбия. Но белокурый не улыбнулся. Он снова впился глазами в Давида и внимательно изучал его.
Потом повернулся к капельмейстеру. Показав на Давида мундштуком трубки, он сказал:
— Он слишком молод, Джейсон.
— Ничего страшного, Алекс, — буркнул Джейсон в ответ белокурому.
— Черт бы побрал всех этих Блэков! — Белокурый погрозил кому-то трубкой. — Ты только взгляни на него! Ведь у него еще молоко на губах не обсохло!
— Как бы там ни было, а это не его вина.
— Вот увидишь, все будет хорошо, — сказал Алексу брюнет в пенсне. И дружески подмигнул Давиду сразу обоими глазами.
Давид от смущения не знал, куда деться. Алекс что-то ворчал про себя. Потом вскочил:
— Простите меня. — Он вышел на перрон и вошел в соседнее купе, где сидели остальные музыканты.
Джейсон закрыл за ним дверь.
— Гм, — растерянно хмыкнул он. — Гм. Поздоровайся, Давид. Это… гм… — Джейсон показал на музыканта с козлиной бородкой, тот все еще усмехался, словно смысл произошедшего не дошел до него. — Это наш контрабасист Петроний Витт.
Контрабасист протянул Давиду вялую руку. Давиду показалось, что старик немного не в себе.
— Джованни Петронио Вителлотеста, — торжественно объявил козлобородый надтреснутым голосом. — То есть по-английски Петроний Витт. Хи-хи.
Он пожал Давиду руку, и глаза его увлажнились еще больше. Потом он отдернул руку, словно обжегся. С обиженным видом внимательно посмотрел на нее, поднеся к самым глазам. Но через мгновение он уже опять дружелюбно смотрел на Давида.
— Хи-хи, — сказал он и замолчал.
Давиду протянул руку брюнет в пенсне.
— Как ты, наверное, понял, Петроний — итальянец, — многозначительно сказал он. — На выходку Алекса можешь не обращать внимания. Он всегда такой. А я Спот.
— Очень приятно, господин Спот.
— Нет, нет! Не господин Спот. И вообще не господин. Просто Спот, — сказал музыкант, никак не объясняя, почему у него такое странное имя.[5] В это время поезд тронулся, и Давид с Джейсоном плюхнулись на свободные сиденья.
— Итак, — воскликнул Джейсон, — мы отправляемся в Америку!
— Хи-хи, — хихикнул старый Петроний. Спот промолчал, он улыбался отсутствующей улыбкой, пряча глаза за стеклами пенсне.
Джейсон откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза.
Вскоре он задремал. Словно закрыл за собой дверь, оставшись наедине со своими думами. Издалека до него долетали голоса спутников.
Все, о чем он думал утром, снова вернулось к нему, но немного иначе, мягче.
Стучат колеса, думал он. Слышишь, как они постукивают на стыках, как металл ударяет о металл? Ты едешь; опять перед тобой путь, вечный путь. Скрежет металла о металл.
Слышишь музыку…
Джейсон упражняется на скрипке в своей комнате. Мать, которая сама хорошо играет на скрипке, помогает ему. Он только что начал разучивать «Largo» Генделя; длинные ноты трудно играть чисто. Его охватывает азарт, мать помогает ему, ее лицо рядом, руки показывают, как следует держать смычок; показывают на ноты. Когда мать воодушевляется, волосы, уложенные пучком на макушке, распускаются сами собой, прядь за прядью выскальзывает из сеточки для волос и падает на плечи. Они льются, как шелк. При каждом ее движении они разлетаются в стороны. У матери все коричневое — волосы, платье, глаза. Она учит его играть. Но следит не столько за техникой — это дело учителя музыки. Она учит его воодушевляться музыкой так, чтобы во время игры у него горели щеки. Главное в музыке не точность. Джейсон понимает, что тогда он играл «Largo» довольно скверно, — он и теперь не виртуоз, — но ведь все дело в азарте и в горящих щеках. Этому мать сумела научить его.
Отец считает, что ученому наряду с наукой полезно заниматься и музыкой. Правда, у него самого никогда не было на это времени. Джейсону жить будет легче, чем жилось отцу в его возрасте. У Джейсона все должно быть лучше и всего больше. У него будет даже музыка — хотя она всего лишь побочное занятие, хобби…
Но он стал капельмейстером на пароходах, совершающих рейсы в Америку. Его оркестр исполняет пошлую салонную музыку. Штраус, Зуппе, Легар, «Сказки Гофмана» и «Микадо» Салливана…
Джейсон не понимает, как это случилось, не видит связи между хранящимися у него в душе образами и тем, что он едет в этом купе, что он руководит шестью музыкантами, по-разному владеющими техникой и имеющими разную подготовку. Одних он знает по прежним рейсам, других — нет.
И это только часть загадки.
А мои товарищи, коллеги, думает Джейсон, они ведь тоже хранят в себе подобные картины, вихри впечатлений, мелкие осколки, скопившиеся со временем. Свои нити и свои пути привели их сюда. Так же как и меня.
Я никогда не расспрашиваю их о прошлом, о том, что побудило их к такой жизни. Пусть они хранят свое про себя, а я буду хранить свое. Но что же им все-таки снится, когда они спят? Или когда сидят, как сейчас, с закрытыми глазами, как и я сам? Что они видят? Что слышат? Может, все это и не имеет значения,
