почувствовал смущение и выругал себя за эту глупость.
Удивился, что Сильвия пришла так рано.
– Вонючка, да покажись ты, ради бога! – послышался из-за двери голос Джулиана. – Спорим, тебе ни за что не догадаться, кто к нам приехал! Черт, да открывай же, Вонючка!
– Господи, Джулиан…
– Сию же секунду, старина!
Флорри распахнул дверь и оказался лицом к лицу с человеком, чья внешность была ему странно знакома. Толстый, старающийся быть как можно более незаметным, не старый еще мужчина в форме капитана республиканской армии. Когда Флорри соединил в целое детали, как-то по отдельности представшие его глазам, он догадался, что перед ним находится тот самый комрад Стейнбах, который однажды на его глазах в Ла-Гранхе расстрелял приговоренного к смерти.
– Салют, комрад, – сказал капитан и коснулся поцелуем его щеки.
21
Госпиталь
Даже в Таррагоне что-то стало меняться. Левицкий немедленно это почувствовал: перемены словно носились в воздухе. Прежде всего изменилась мода; синие комбинезоны больше не были гвоздем сезона. Приличные люди стали вновь переодеваться к обеду. Из гаражей выкатили автомобили. Каждый, кто представлял собой какую-то величину, теперь восседал за рулем сияющего черного авто. Увяли и выцвели революционные лозунги. Новые чувства волновали город.
ПОУМ и анархо-синдикалисты больше не являлись символом нынешних дней, они словно бы изжили себя. Вместо них теперь верховодила ПСУК, которая еще полгода назад едва насчитывала пять сотен членов, но сейчас будто разбухла от притока новых людей, собственного влияния и тесных связей с правительством. Всем этим переменам подводил итог новый лозунг: «Сначала война, потом революция».
«Коба знает, что делает: он не хочет, чтобы различные радикальные режимы выскакивали на поверхность, как пузыри на воде. В сущности, Коба отнюдь не революционер – это всеобщее заблуждение. Он – глубочайший из реалистов, даже циник. Ему нужно, чтобы в мире была одна-единственная революция, в России. И она должна была принадлежать только ему».
Левицкий сидел в одном из захудалых баров на набережной невдалеке от Рамблы и рассматривал печальную группу молодых поумовцев в их неожиданно ставших слишком outré[63] комбинезонах.
Они сидели, погруженные в глубокое раздумье, и, несмотря на поглощаемое ими tinto,[64] пытались докопаться до того, что произошло на самом деле. Почему их поносят по радио, объявляют предателями в расклеенных всюду листовках, преследуют НКВД и наемники СВР? Почему их подслушивают на улицах, обыскивают, перехватывают их телефонные разговоры? Почему за ними охотятся? Почему их убивают?
«Это было лишь началом. Эмиссары Кобы свое дело знают. Как бы там Глазанов ни оплошал в деле с Левицким – если это выйдет наружу, смертный приговор ему обеспечен, – этот человек, безусловно, профессионал в том, что называется организованным террором».
Принесли его заказ. Шнапс был щедро сдобрен перечной мятой, подслащен и едва не дымился.
«Если мне удастся дожить до настоящей старости, я ничегошеньки делать не буду, только решать шахматные задачки да попивать шнапс с мятой. О, какое море шнапса я тогда выпью!»
Он глянул на часы – почти час дня.
«Ол райт, старина, пора двигаться».
Приканчивая свой стаканчик, он вспоминал те дни, когда не нуждался в шнапсе для храбрости: ему было достаточно его веры. Что ж, тогда он был совсем молодым.
Он вышел из бара и с наслаждением потянул носом соленый воздух, прищурился на солнце. Надо же, никакой жары, какое восхитительное время – июнь на побережье. Еще и еще раз вдохнув поглубже и набрав в грудь побольше воздуха, он пошел по улице, затем свернул налево и прошагал еще два квартала. Через некоторое время он оказался вблизи кладбища. Памятники, белые, без всяких финтифлюшек, выглядели на фоне зелени травы свеженькими, как зубки младенца. Он прошел за ворота. Тишина. Левицкий миновал ряд могил и подошел к той, которая показалась ему самой свежей.
– Какие потери, – произнес чей-то голос рядом с ним.
Левицкий обернулся и увидел какого-то старика.
– Вы кладбищенский сторож?
– Да, señor. Мальчиков, которые скончались в госпитале сегодня ночью, принесли сюда утром.
– Я знаю.
– Вы ищете какое-то определенное лицо?
– Нет. Я хотел всего лишь отдать последний долг погибшим.
– Какие потери, какие огромные потери. Остается только надеяться, что они скончались ради правого дела.
«Один-то уж точно», – подумал Левицкий.
Он отступил назад и недолго постоял, переводя дух.
«Старею».
Затем двинулся дальше. Штурмовик бросил на него любопытный взгляд, но не стал останавливать. Дойдя до госпиталя, он вошел внутрь.
– Вы по какому делу, сэр? – спросила дежурная.
Еще одна молодая девушка из Германии, наверное, еврейка. Она даже не назвала его «комрад».
– Я разыскиваю своего сына. Его имя Браунштайн. Йозеф. Он сражался в бригаде Тельмана, но мне сказали, что он ранен.
– Подождите минуту, пожалуйста.
Пока девушка внимательно просматривала список, Левицкий присел на стул, стоящий здесь же в вестибюле. Входили и выходили солдаты.
– Герр Браунштайн?
– Совершенно верно. Мы приехали из Германии в тридцать третьем. Тут его называли мистер Браунштайн. Что с ним? Вам известно, что с моим сыном? Он здоров? В штаб-квартире его партии в Барселоне мне сказали, что он…
– Мистер Браунштайн, к сожалению, я вынуждена сообщить вам, что ваш сын, Йозеф Браунштайн, раненный двадцать шестого мая в бою под Уэской, скончался прошлой ночью. Полученные им ранения…
– А-а-а. О боже мой! Боже, боже! Пожалуйста. Мне нужен… О боже, я…
И Левицкий стал оседать на пол.
– Санитар, – закричала девушка, – позовите скорее доктора. Этому человеку плохо. Прошу вас, герр Браунштайн. Пойдемте со мной. Прошу вас, сюда. Входите же.
Он едва сумел подняться на ноги.
– Мне сказали, что у него всего лишь незначительное ранение. Боже, мой мальчик, он, знаете, был флейтистом. Учился музыке в Париже. О, какой у меня замечательный был мальчик. Я же просил тебя не ходить на войну, сын мой. О боже, что это был за ребенок!
Дежурная ввела его во внутреннее помещение, где стояла кушетка. Почти тотчас туда вошел врач.
– Примите мои соболезнования, – обратился он к Левицкому. – Но вы понимаете, война не щадит никого. Количество погибших исчисляется тысячами. Но эти жертвы не напрасны.
– Ох, боже мой, боже мой!
– Вот, примите эти таблетки. И отдохните, пожалуйста, хоть несколько минут. Ваш сын погиб,
