почувствовал привычный укол совести: это была плохая мысль, неуважительная по отношению к русскому народу. Народу, к которому Роберт принадлежал приблизительно на одну четвёртую. Впрочем, с принадлежностью к другим нациям у него тоже были проблемы: даже отец-бакинец, которому Арутюнян был обязан фамилией и профилем, был наполовину азербайджанцем, о чём очень не любил вспоминать.
Он вернулся в комнату, и очень кстати наткнулся на полковника.
— Где тебя носит? — Шацкий был настолько зол, что даже перешёл на «ты». — Я тут чёрти что творю, в другое время меня бы под трибунал за такое, а вас тут нет обоих. Заговорщики хреновы.
— А где Герман? — поинтересовался Арутюнян.
— Отправил я его, — полковник вздохнул, — что-то ему в Москве срочно нужно… Давай сюда. Следи за траекториями, иначе проедем мимо кассы.
Арутюнян молча сел за компьютер и запустил расчёт траекторий.
От седого мужика ей удалось оторваться влёгкую — Яна попросту послала его за сигаретами, а пока тот ходил к киоску, перелезла на переднее сиденье и рванула. Такого финта он, похоже, от неё не ждал. Она проехала где-то с километр, потом бросила машину в пустом дворе около детских качелей, и нырнула в метро: так спокойнее.
На старой точке ей поправиться не удалось: похоже, всех разогнали. Зато на новой — там она была всего два раза, и никого не знала — к ней сразу подошёл дилер-азербайджанец, тихо спросил: «Поправиться? Лекарства нужны?» Через десять минут, пообщавшись ещё с двумя такими же молодыми людьми, она зашла в ближайший подъезд, и очень скоро ей было хорошо, даже совсем хорошо.
Потом она вспомнила, что у неё есть авиабилет, и она должна куда-то лететь.
К тому времени в городе уже стало темно и неуютно. До Шереметьево (она помнила, что ей нужно именно в Шереметьево) никто не соглашался меньше, чем за тысячу, а русских денег у неё осталось не так много. В конце концов, молодой хачик на «москвиче» согласился за восемьсот.
По дороге она как-то немножко погрузилась в себя. Хачик этого не замечал — он жизнерадостно трепался на всякие разные темы, в основном про жизнь, и был вполне доволен своим монологом.
— Вот сматры, у мэня брат есть сводный, да? — продолжал хачик какой-то свой монолог. — У брат отэц есть, радной атэц. Он Масква давно жывёт, с рэгистрацыей, с мылицыей проблэм решает, да? Я вот сэйчас адын сэмье памагаю, у брат работы нэт. Вот я тэбя вэзу, работаю, да-а. Мылыция очень мешает. Я панимаю, ани тоже люди, им тоже надо семья кормить. Так ты работай, да-а? А то что такое — ани стоят, а я еду. Ани мэня тармазят, гаварят дэньги давай. Я даю дэньги, ани гаварят — у тэбя рэгистрацыя нэт, паехали с намы, разбираться, да-а. Это бэспрэдэл, я так думаю. У нас всэ так думают. Люди работать в Масква приехали, да? Так ты стой на мэсте и нэ мэшай людям работа, дэла дэлать.
Яна пропускала через себя этот поток живой речи, тихо покачиваясь на переднем сиденье. Она не спала — просто не хотелось открывать глаза. Внутри себя было уютнее, чем снаружи. В конце концов она всё-таки подняла веки, и не пожалела об этом. Грязный салон «москвича» казался невероятно уютным и симпатичным, жиденькие сумерки за лобовым стеклом — хрустальным миром, исполненным волнующих тайн, а рябое лицо водилы — прекрасным. Ей захотелось его поцеловать, но потом, передумав, она поцеловала собственную руку.
Хачик тем временем продолжал:
— Чэтыре дочка есть, куда мне ещё дочка, теперь сын надо! Если не будет сын — какой я мужчина? Я ей сказал — нужен сын. Она мнэ говорит — всё в руке Аллах. А я тэбэ скажу — нэ мусульманин я, нэ верю, какой мне Аллах, мне сын нужен, а нэ Аллах! Я так и сказал — какой Аллах, нэ гавари мне больше этого ничэго. Тогда она говорит — надо сдэлать такой вещь…
У Яны в сумочке затрещал мобильник.
В этот момент Яну
На сей раз вставлялово пришло как озарение: ей вдруг сразу стало всё ясно. Истина, простая истина заполыхала у неё в голове белым огнём.
Ей пришлось накинуть двести, чтобы хачик повернул назад.
Телефон продолжал звонить, пока аккумулятор не разрядился.
На вокзале было вокзально: в первую же секунду по ногам Германа проехала тележка с пузатыми баулами. Потом больно ткнули в спину чем-то твёрдым. Потом к нему пристал цыганёнок и долго клянчил. Наконец, добравшись до телефонов, Герман выстоял очередь за карточкой, выстоял очередь до синего ящика с трубкой, и начал звонить Яне.
Сначала мобильник Яны не прозванивался. Когда, наконец, соединило — откуда-то издалека поплыли длинные гудки — его стала дёргать за плечо какая-то наглая тётка из очереди, которой вот прям сейчас приспичило позвонить. Сделала она это зря: обычно кроткий Герман, легко уступающий напору, на этот раз был не в том состоянии, чтобы уступать. Он зарычал на неё, как собака, а когда она снова полезла — молча и сильно пихнул рукой в пухлую ватную грудь. Тётка изошла говном, но больше его не трогала. Очередь начала шуметь, но у Германа было такое лицо, что связываться никому не захотелось.
Яна, однако, не отвечала. Потом и гудки кончились. Герман отвалил от трубки (очередь благодарно застонала) и поплёлся в жерло метро.
Времени уже почти совсем не оставалось. Хорошо ещё, Шацкий дал машину: солдатик в голубой рубашке лихо добросил его до электрички. Теперь оставалось только ехать к Яне домой: скорее всего, она спит. Или под этим делом: Герман впервые в жизни подумал о том, что это было бы даже удобно. Под этим делом она становилась очень податливой на ласку, а объясняться сейчас ему совсем не хотелось.
В принципе, Герман понимал, что надо было поговорить на эту тему раньше. Он не сделал этого только потому, что знал: Яна на это не пойдёт. Яна вообще не любила детей, и уж тем более не собиралась обзаводиться своими. Ни сейчас, ни в ближайшем будущем. И уж конечно, она не хотела бы ребёнка от него… Но сейчас Германа это не волновало. Он не мог упустить такой шанс, а другой женщины у него не было.
Трясясь в вагоне, он в который раз пытался определить для себя, любит ли он Яну. Получалось вроде бы, что любит. С другой стороны, его многое в ней смущало. Необязательность, безалаберность, наркотики. Хаотическая натура, польская кровь… — дойдя в своих рассуждениях до этого пункта, Энгельгардт невольно поёжился.
Сам он, разумеется, считал, что национальная принадлежность определяется прежде всего культурой. Когда его называли «немцем» (обычно — с ноткой уважения в голосе), он всегда поправлял — «русский немец». Над кроватью у него висел портрет Екатерины Второй, которую он почитал образцом просвещённого правителя. Тем не менее, подлые вопросы происхождения давали о себе знать. Когда мама, наконец, рассказала ему, что одна из его бабушек была молдаванкой и чуть ли не цыганкой, он ощутил нечто вроде физического отвращения к своей испорченной крови. Ощущение было отвратительное, и он постарался его забыть, но не получилось. Кстати вспомнилось и про больное сердце: врождённый дефект, который имеет шансы передаться по наследству… Впрочем, пассионарный импульс исправит всё. Сын будет здоровым… он машинально отметил, что думает о предполагаемом ребёнке именно как о сыне. Сын полунемца, полячки и мёртвой звезды. Что ж, не так уж плохо. В любом случае, он уже будет принадлежать новому народу. Народу, который потрясёт мир. Энгельгардт ещё раз прикинул мощность импульса и мечтательно улыбнулся.
Пересев на красную ветку на «Охотном ряду» (опять пришлось толкаться), он задумался о технической стороне дела. Герман понимал, что уговорить Яну на скорый незапланированный секс будет чертовски сложно. На насилие он не способен: сама мысль об этом вызывала омерзение, не говоря уже о физиологических проблемах. Предложить ей выпить? Она любит хорошее вино, но умеренно, и оно её, кажется, не стимулирует. Неужели всё-таки это самое? Но предложить ей своими руками… Нет, нет, немыслимо. Так ничего и не придумав, он решил положиться на случай. Яна должна лечь с ним. Желательно — сразу. Если понадобится это самое, так и быть — он предложит ей это самое.
На выходе из метро бабка продавала нелепые жёлтые цветы в прозрачных кульках. Герман зачем-то приценился, а потом стало вроде как неудобно не покупать. Купил. Кулёчек с цветами было некуда деть, и,
