Правда, расшалившегося щенка можно в целях воспитания оттрепать. А с детьми так не поступишь. И потому Чинька раз и навсегда запретил себе обижать их даже тогда, когда они садились ему на голову, крутили хвост и пересчитывали зубы.
Видя с его стороны такую покладистость, липли к Чиньке все дети: и свои, и родственников, и соседские. Но из всего этого скопища Чинька выделял Жейку. Он ее любил и слушался.
Слушаться слушался, однако до тех пор, пока это ему не надоедало. Тогда он ложился или залезал на будку. Жейка хлопала его, толкала, пытаясь стянуть вниз, и грозно топала ногами. Чинька упрямился, расслаблялся и отяжелевшим телом прилипал к месту. Сдвинуть его Жейка не могла.
Сейчас, когда Жейка выкрикивала ему свое: «Стоять! Лежать!» — Чинька был в хорошем расположении духа. Он был послушен и даже позволял ей ездить на себе верхом. Они играли, а я решил их сфотографировать. Увидя нацеленный на него фотоаппарат, Чинька, как всегда, замер и не мигая уставился в объектив, пока не послышался щелчок. Он всегда успевал стать в позу и поэтому выглядел на снимках одинаково хорошо. Лишь однажды наш пес сплоховал: на горной речке Стеклянухе, такой холодной, что в походах мы пользовались ею как холодильником, Чинька упал в воду. Течение было сильным, его сносило, а в море он к этому не привык. И все же Чинька выплыл сам. Вылез, глаза круглые, шерсть намокла, вода стекает струями. Он затрясся так, что уши и хвост описывали в воздухе круги. В это время я и снял его. На фотографии Чинька вышел взъерошенный, в ореоле брызг.
Когда Жейка была совсем еще маленькой и носила шубу «на вырост», она любила кататься на санках. Но хоть и говорят: «Любишь кататься, люби и саночки возить…» — последнее ей не особенно нравилось. Вскарабкается она на горку, съедет вниз и долго сидит, соображает, оправдываются ли затраченные на подъем усилия кратковременным, но захватывающим дух спуском. Еще раз скатится, опять посидит, подумает… Так вот и катается с раздумьями. А рядом вертится, виляет хвостом Чинька. И вот — «эврика!». Веревка от саней привязывается за Чинькин ошейник. Чинька потащил санки в гору. Там Жейка хотела было отвязать санки да съехать вниз, но не тут-то было! Чинька, не останавливаясь, развернулся и понесся вниз! Хлесткие стебли сухой полыни так и замелькали по сторонам тропы, а Жейка была в восторге: — Чинька, вперед!
Она визжала от удовольствия, когда санки, подпрыгивая, мчали и мчали ее. Вдруг они опрокинулись, и Жейка вывалилась в снег. Иная собака на радостях, что освободилась, удрала бы, но Чинька был псом порядочным и друзей в беде не бросал. Он остановился, дождался, пока Жейка взгромоздится снова, а затем уже рванул во весь дух! Снег летел во все стороны, сыпал в глаза… Они падали, катались по снегу, сплетаясь в один комок, и потом долго разбирались, где Жейкин валенок, а где Чинькина голова. Когда Жейка снова становилась Жейкой, а Чинька Чинькой, катание возобновлялось. Пес на ходу глотал снег, как мороженое. Жейке снег попадал за ворот, таял и скатывался холодными каплями по спине. Наконец, уставшие, вывалявшиеся в снегу, мокрые до того, что пар клубился над ними, они приплетались домой. Из уважения к другу Жейка шла пешком, а Чинька но тем же соображениям тащил пустые санки. Оба были счастливы!
На рыбалке
Тому, что я увлекся подледным ловом, я обязан только Лиде. Вообще-то я любил рыбалку. Но в летнее время. С удочкой, на бережку — благодать!.. А о тех, кто торчит на льду весь день напролет, как антарктические пингвины, имел самое дурное мнение. Я говорил: «Какой, скажите на милость, умный человек станет мерзнуть ради десятка крохотных корюшек!» — и считал себя исключительно правым. Но как-то Лида предложила мне просто погулять по льду, где сидят рыбаки, и поглядеть, что там делается. Посмотреть так посмотреть. Ничего коварного я в этом не видел. Мы спустились по железнодорожному виадуку, как по настоящему судовому трапу сходит моряк на незнакомый берег. Дальнейшее закабаление моей души происходило до примитивности просто: я погулял в курточке типа «Аляска» среди закутанных в меха рыбаков, подержал в руках свежезамороженные чурбачки рыбешек, ощутил их необыкновенный огуречный запах и не удержался.
— Дай половить!.. — попросил я паренька с загоревшим от зимнего солнца лицом. И вот коротенькая и легкая, как обрубок палки, удочка задергалась в моих руках. Подергалась-подергалась, зацепила рыбку — и все! Что-то во мне дрогнуло.
В другой раз мы с Лидой возвращались из города. Вышли из электрички и видим: закованный в лед залив ярко освещен солнцем. Аж глаза слепит! И на всей этой снежной равнине от острова Коврижка и до полуострова Де-Фриз расположились рыбаки. Мы с Лидой долго их разглядывали, со стороны это было очень забавно. В неуклюжих одеждах они выглядели неповоротливыми, передвигались вперевалку. День был морозный и светлый, и потому все, что происходило на льду, казалось мне по меньшей мере любопытным. А Лида после очередной моей шутки засобиралась домой.
Дома она забралась в кладовую, где хранились разные зимние вещи, и через некоторое время появилась с ворохом одежды. Тут были и много повидавшие на своем веку свитер, старые зимние шапки, шарфы и валенки и даже яркие бордовые шаровары времен гражданской войны.
— Быстро переодевайся! — скомандовала она. — На рыбалку сбегаем!
Я не понимал, шутит она или взаправду.
— Давай давай!.. — Быстрей одевайся! Интересно, что же все-таки привлекает на лед столько народу.
— Папа, — обратилась она к отцу, — дай нам какие-нибудь блесенки! Да и удочки тоже…
— Дайте бумажку вашего табаку закурить! — засмеялся Александр Иванович. — Ну что же, выбирайте. — Он достал коробку.
— Э-э-э, нет! Ты уж сам выбери. Мы в этом деле дилетанты, — сказала Лида, натягивая отцовские ватные брюки, в которые могла бы поместиться с головой.
Отступать было поздно. Я надел бордовые шаровары, в которых сделался похож на махновца, и серый свитер.
Критически оглядев нас, Александр Иванович молча вышел на веранду. Возвратился он с парой чуней густого желтого собачьего меха, в каких можно было смело катить хоть на Северный полюс. Это как бы чулки до самого пояса. Даже не будучи настоящим рыбаком, я по достоинству оценил их.
— На вот мои! — сказал Александр Иванович, и видно было, что он гордится ими.
— Папа-то у меня тоже из этих, которые на морозе стоят, — засмеялась Лида.
Так мы с женой попали на рыбалку. Шли мы по льду, как все, шаркая ногами. Иначе не получалось. Ни руки поднять, ни голову повернуть. Просидели мы на льду весь световой день.
С тех пор прошло много времени. Зимняя воскресная рыбалка стала для меня самым большим удовольствием. Теперь, принадлежа к армии тех, кто безропотно мерзнет на льду ради нескольких рыбешек, я могу с полным основанием сказать, что они — самые удивительные люди!
Не знаю, кто изобрел колесо, но парус был придуман любителями подледного лова. Вот как это произошло.
Зима стояла бесснежная, и лед на заливе был ровным и гладким, как стекло. С удачным уловом Александр Иванович собрался домой. Вдруг с севера подул резкий порывистый ветер. С каждой минутой он усиливался, и как рыбак ни спешил, сильный порыв ветра настиг его и сбил с ног.
Удержаться, стоя на скользком льду, было невозможно. И, недолго думая, Александр Иванович сел на подвернутый тулуп, взял пешню, раскинул по ней полы тулупа и поехал. Получился самый настоящий парус! Ветер в считанные минуты доставил его к берегу.
Прежде чем пойти на рыбалку, рыбак должен изобрести блесну. Именно изобрести, как когда-то изобрели все вещи, которыми мы пользуемся. Каждая блесна — это уникальное изделие. Сколько рыбаков, столько и разновидностей блесен. И каждый настоящий рыбак делает их сам.
Так вот и у меня к первому воскресенью на удочках горели латунные блесенки собственного производства. Они казались мне такими красивыми, изящными и привлекательными, что будь я рыбой, непременно клюнул бы на эту штуковину. Постепенно я подружился с рыбаками, казавшимися мне когда-то безликими пингвинами, и обнаружил в них единомышленников, добрых друзей и интересных людей. Где-то
