мог утешить и ход военной кампании: охранявшиеся турецким гарнизоном стены Антиохии оставались такими же неприступными, как и гора над ними. Мы просыпались и отходили ко сну под пение муэдзинов, призывавших исмаилитов на молитву. Как-то раз, встретив на берегу Оронта сирийского оружейника Мушида, я спросил, о чем они поют.
— Наш Бог Аллах велик, и нет иного бога, кроме Аллаха! — ответил Мушид, легко переведя молитву на греческий язык. — Это — второй столп нашей веры.
С той поры эти звуки стали вызывать у меня еще большее уныние, ибо казались мне постоянным упреком, возвещающим триумф наших неприятелей.
Через неделю после Пасхи Татикий приказал мне отправиться в провансальский лагерь с посланием к епископу Адемару. Тяготы лагерной жизни дурно сказались на здоровье нашего командующего: его волосы заметно поредели, кожа побледнела, а золотой нос потускнел. Татикий не отваживался покидать пределы византийского лагеря и мог целыми днями сидеть в шатре. Однажды мне довелось увидеть в доме одного знатного сановника настоящий зверинец с множеством диковинных животных. Более всего меня поразило то, что мелкие и робкие твари сохраняли при этом известное достоинство, хищники же являли собой по- настоящему жалкое зрелище. К разряду последних относился и Татикий: если под его началом не было армии, если он не слышал лести правителей, не руководил военными кампаниями и не добивался преимущества над противником с помощью искусных маневров, он терял интерес к жизни.
— Поклонись от меня епископу и спроси у него, почему до нас так и не дошли восемьдесят бушелей зерна, посланных мне по приказу императора с Кипра. — Татикий нервно расхаживал из стороны в сторону перед вышитыми золотом святыми и орлами. — Передай ему… Вернее, потребуй от него навести порядок! Если он и граф Раймунд будут и впредь злоупотреблять тем, что дорога в Святой Симеон находится под их контролем, я позабочусь о том, чтобы щедрости императора пришел конец.
— Да, мой господин, — кивнул я.
Чем дольше Татикий сидел в своем шатре, тем педантичнее он становился, как будто его могли защитить рамки протокола. При этом евнух продолжал пребывать в самом мрачном расположении духа.
Хотя епископ Адемар являлся легатом римского первосвященника, он жил в лагере провансальцев, которыми командовал граф Раймунд. Адемар был самым высокопоставленным человеком во всей армии, его статус признавался всеми правителями, однако он предпочел удобствам жилого дома обычную палатку. Из общего ряда грязных и истрепанных палаток она выделялась своим белоснежным полотном, блиставшим подобно алебастру, и шестом, который был примерно на голову выше прочих. Стоявшие у входа знамена свидетельствовали о вере Адемара: на одном из них был изображен красный крест на белом поле, на другом — Пресвятая Дева с Младенцем. Второе знамя являлось штандартом папского легата. Перед входом в палатку стояли на коленях с чашами наготове попрошайки и нищие (впрочем, кто в этой армии не был нищим?). Сам вход охранялся одним-единственным стражем в синем плаще. Узнав о моей миссии, он без лишних слов пропустил меня внутрь.
— Здравствуй, Деметрий Аскиат, — произнес епископ, вставая из-за стола. Он поднял руку в приветственном жесте и произнес непонятное латинское благословение, а затем предложил мне сесть. — Ты хочешь поговорить со мной о Дрого?
Даже имя Дрого заставляло меня вспомнить о смерти.
— Нет, владыка. У меня послание от Татикия.
— Он хочет узнать, что я сделал с зерном? — предположил епископ.
Он слегка наклонился вперед, наблюдая за моей реакцией. Я встретился с ним взглядом. Хотя глаза у него были добрыми и теплыми, словно полированный дуб, их острый взор проник в самую глубь моей души. Несмотря на белую сутану и красную скуфью плечистый и рослый Адемар не был похож на епископа: лицо его было напряженным, как натянутая на щит кожа, а плечи больше подходили для меча, чем для посоха. Он был старше меня примерно на двадцать лет. Прожитые годы оставили неизгладимый отпечаток, однако в нем и поныне чувствовалась такая сила, что мне не хотелось бы встретиться с ним на поле боя.
— Татикий хотел знать, почему до него не дошли посланные императором восемьдесят бушелей зерна.
— Он обращается не к тому человеку, — усмехнулся епископ. — Попади зерно ко мне, я бы сразу отправил его Татикию. Могу только предположить, что кто-то из людей графа Раймунда неправильно пересчитал груз и забрал зерно по ошибке.
— Но ведь из-за этой ошибки мы будем голодать! — воскликнул я, отказываясь принимать это фальшивое объяснение.
— Голодаете не одни вы, голодает весь лагерь. Если Татикий сможет умерить свой аппетит и простит эту несправедливость, я постараюсь возместить ему убыток после получения следующей партии продовольствия.
Я кивнул. Мы оба понимали, что франки только рады лишить византийцев провианта, мы же в лучшем случае можем разве что заявить им протест. Когда франки проходили через Константинополь, император использовал контроль над продовольствием, чтобы сделать их более послушными; теперь ситуация обернулась против нас.
— Есть какие-нибудь новости насчет Дрого? — спросил епископ.
Он произнес это как бы невзначай, однако не пытался скрыть своего интереса.
— Никаких, — отрезал я. — То же самое относится и к Рено. Похоже, Боэмунд потерял интерес к этому делу. Но даже если это и не так, я не желаю больше служить ему.
— Страшное злодеяние его племянника мне известно. Если бы я мог ему помешать!
Адемар горестно развел руками, как будто выпуская птицу.
— В этой армии творится много злодеяний, которым ты не можешь помешать! — Воспоминание о Танкреде заставило меня забыть и об осторожности, и о почтении к сану собеседника. — Одни убивают пленников, другие крадут зерно, а ты бессилен против этого, хотя и выступаешь от имени Бога! Почему же папский легат обладает в Божьем воинстве столь малым влиянием?
Адемар не повел и бровью.
— Чем ярче свет, тем глубже тени. Порою зло, страшное зло, порождается благой причиной.
— Что ты называешь благой причиной? Осаду, за время которой мы потеряли не одну тысячу воинов?
— Я говорю единственно о спасении души и о мире. — Адемар вновь наклонился вперед и нахмурил брови. — Да, да, ты не ослышался, именно о мире. В течение всей моей — да и твоей — жизни дарованный нам Богом мир, который должно хранить всем христианам, был для них не более чем мечтой. Норманны против греков, франки против германцев, отец против сына и император против короля — честолюбие и алчность превратили соседей в непримиримых врагов. Герцоги становятся королями, а графы — князьями, но какой ценой? Правитель может присоединить к своим владениям новую землю, но это будет пустыня, ибо народ и плоды ее будут уничтожены войной. И потому голод и мор, ненависть и отчаяние и прочие порождения Дьявола умножаются день ото дня, а вера и благочестие слабеют. — Он горестно прикрыл глаза и погрузился в созерцание внутренних образов. — Ты ведь и сам видел наших преисполненных гордыни и зависти военачальников, Деметрий. Умиротворить их может только одна сила — сила, переданная Господом Папе. Я служил этой силе всю свою жизнь. Ныне мы являемся свидетелями ее упадка.
Слова епископа были прочувствованными, гибкими и твердыми, словно сталь, однако даже его талант проповедника не мог скрыть их внутренней противоречивости.
— Вы хотите установить мир при помощи военной силы? — спросил я. — Воистину сказано: «Не мир пришел Я принести, но меч».
Адемар покачал головой.
— Тебе неведомы наши цели. Со времен Папы Григория церковь боролась словом и делом, стараясь подчинить правителей земли своей власти, дабы, покорившись ей, они прекратили бы раздоры. Моему господину Папе Урбану наконец удалось собрать под знаменем креста все христианские народы. Они прокладывают дорогу в Иерусалим, душам же их предстоит пройти еще более тернистый путь к миру и братству во Христе. Впервые в истории земные правители согласились подчиниться велениям церкви.
— Последовали бы они за тобой, если бы не стремились к войнам и завоеваниям?
Позже я удивлялся тому, что дерзнул так резко и открыто говорить с человеком столь высокого
