Темный ангел

Детская рука подчеркнула некоторые слова красным карандашом. С дрожью я понял, чья это книга. Надпись на титульном листе «ЮФИМИЯ МАДЛЕН ЧЕСТЕР», аккуратные округлые буквы, заставила меня отшвырнуть книгу прочь, в темноту. Будь она проклята! Неужели она никогда не оставит меня в покое?

Ветер зловеще выл в трубах, потрескивали стропила. Дом стал пристанищем визжащих и бьющих крыльями невидимых существ. Я был внутри ящика Пандоры – тень, ждущая освобождения. Как мог я бояться темноты? Я сам был тьмой, самым жутким из ночных чудовищ. Чудовище боится – это смешно. И какая трогательная картина: монстр, съежившийся у затухающего огня в ночь своего освобождения. Я начал было играть с этой мыслью, но тут дверь студии с грохотом распахнулась, и меня вновь пронзил ужас.

В тот миг я действительно увидел их, демонов памяти, во главе с моей матерью, подобной ангелу тьмы. Но вот ледяной порыв ветра просвистел мимо меня, и дверь захлопнулась. И тогда я увидел кошку – кошку Эффи, тихо стоявшую у двери в ворохе сухих листьев, принесенных ветром. Вначале я подумал, что листья и были кошкой, потом заметил ее немигающие агатовые глаза, светившиеся в проходе. Она элегантно подняла лапу, словно красавица, подающая руку для поцелуя, затем зевнула, как змея, и принялась с медлительной грацией лизать вытянутую лапу. На мгновение я застыл. Я был уверен: это она, девочка-призрак смотрит на меня кошачьими глазами, призрак моего первого убийства, явившийся терзать меня, пока я сижу здесь и планирую второе. Слышал ли я слова?

(расскажи мне расскажи мне расскажи мне сказку?)

– Уходи! – воскликнул я.

(будет ли она кричать генри? проснется ли она увидит ли тебя? будет ли она пахнуть лавандой и шоколадом ах будет ли генри?)

– Мне все это мерещится.

(разве)

– Здесь нет кошки.

(генри)

– Здесь нет никакой кошки!

Мой голос сорвался и замер в темноте, как очередь выстрелов, и когда вновь воцарилась тишина, я понял, что прав: то, что я принял за кошку у двери, было лишь ворохом бурых листьев, что слегка шевелились на сквозняке. Странно, но это не взбодрило меня, лишь сильнее сдавило сердце. Я отвернулся, дрожа, чувствуя, как тошнота подступает к горлу. Интересно, что сейчас делает Марта.

От мысли о ней, о ее сильной, сладкой уверенности в голове немного прояснилось. Я представил ее в своих объятиях, и от мысли о том, что скоро она будет моей, сердце забилось увереннее. Марта мне поможет – с ней я мог сделать это, не раскаиваясь. У моей двери не будет темного ангела, и осенняя кошка не свернется в тени… не будет бледной маленькой девочки-призрака. Не в этот раз. В этот раз Марта будет моей, и мы пройдем вместе тысячу и одну ночь.

Я принял еще пять гранов хлорала и был вознагражден: подействовало почти мгновенно. Голова моя стала ясным, холодным резонирующим барабаном, что восхитительно парил над телом, как воздушный шарик. Мысли тоже превратились в шарики, скрытые, далекие, с сонной медлительностью плывущие в темноте.

Без двадцати пяти три. Время вилось бесконечной спиралью… так много времени. Секунды как бесшумные волны, что накатывают на унылый серый берег, отсчитывая вечность. Спотыкаясь, я подошел к мольберту и стал писать.

Думаю, вы ее видели. Ее называют моей величайшей работой, хотя сюжет едва ли можно считать привлекательным: слишком он мрачен, под стать темной сущности художника. Я не могу представить ее в одной галерее с пресыщенными куртизанками Россетти или приторными избалованными детьми Миллеса. Мой «Триумф смерти» – это врата в мой личный ад, воплощение каждой дурной мысли, ледяного страха, задушенной свежести… белая как лунь, смертоносная, волосы развеваются вокруг лица, как лучи темной звезды, глаза слепы, как кулаки. Она стоит, раздвинув ноги, воздев руки к безжалостному немигающему Оку Бога в облаках, клубящихся над ней, обнаженная и пугающая в своей наготе, ибо, хотя в ее застывшей красоте не осталось ничего человеческого, ни следа нежности в безупречном жестоком изгибе губ, она все равно способна вызывать желание – стылое, безысходное вожделение смерти. В каком-то смысле она прекрасна как никогда: алая и белая, словно окровавленное Тело Христово, стоит она посреди обломков человеческих костей, а позади нее красное небо Апокалипсиса.

Хотя у нее лицо Марты, она не Марта, не Эффи, не моя мать, и не Присси Махони, и не танцующая Коломбина. Или, если хотите, она – все они и не только. Она – ваша мать, ваша сестра, ваша возлюбленная… постыдный сумеречный сон, приснившийся вам, когда мир был молод. Она – это я… она – это вы… на ее голове терновый венец, у ног злобно зевает кошка из мертвых листьев, а поверх чувственности ее змеиного, детского тела выстроен ромб между ее губами, грудями и темной дымкой волос на лобке, – четыре сокровенные буквы Тетраграмматона: йуд-хей-вав-хей. Тайное имя Бога.

Я есть то, что есть.

45

Чем больше я об этом думал, тем тревожней становилось на душе. Моз, говорил я себе, ты, верно, сошел с ума. Но на карту было поставлено слишком много, чтобы меня смутил невинный обман, – план был прост, проще простого, без малейшего риска неудачи. Все, что от меня требовалось, – помочь Генри отнести Эффи на кладбище, выбрать склеп, чтобы спрятать тело, положить ее внутрь, закрыть склеп, а когда Генри уйдет, вернуться, выпустить Эффи и отвезти ее на Крук-стрит. На этом, что бы они обе ни думали, моя миссия закончится, и я смогу наконец пожинать плоды. Просто.

Генри будет считать, что Эффи умерла либо от чрезмерной дозы опия, которую он ей дал, либо от холода в склепе (весь день шел снег), Фанни будет удовлетворена, а я получу деньжат. Эффи, говорите вы? Ну, я никогда не обещал ей чуда, и у нее есть хороший друг, Фанни. Фанни за ней присмотрит. Может, я даже заскочу разок-другой с ней повидаться, если только никто не будет говорить о Марте – об этой сучке я больше и слышать не желаю.

Итак, я появился у дома на Кромвель-сквер примерно в половине первого ночи. Из-за снежных заносов экипажу было не проехать, и мне пришлось идти пешком от Хай-стрит. Снег набился в ботинки, облепил волосы и пальто. Сочельник будет чудесный.

Дюжина снеговиков наблюдала за Хай-стрит, словно шеренга призрачных часовых, – на лысой голове одного даже был полицейский шлем, лихо сдвинутый набекрень, – и, хотя час был поздний, тут и там за освещенными окнами раздавались смех и пение. На домах висели цветные фонарики и яркие гирлянды, в окнах – свечи и мишура. Из открытой двери на меня пахну?ло корицей, гвоздикой и сосновыми иголками, свет упал на снег, и припозднившиеся нетрезвые гости толпой вывалились с вечеринки в ночь. Я улыбнулся. В ночь, подобную этой – особенно в эту, – что бы мы ни делали, все пройдет незамеченным.

Я, наверное, минут пять стучал в дверь, прежде чем Генри услышал. Наконец он открыл дверь, и я с удовольствием отметил, как перекосилось его лицо, когда он увидел «приятеля Марты». Я уж думал, он захлопнет дверь у меня перед носом, но тут до него дошло, и он жестом пригласил меня войти. Я сбил снег с ботинок, отряхнулся и шагнул за порог. Дом казался мрачным, чуть ли не заброшенным – ни остролиста, ни омелы, ни единой нитки мишуры. В доме номер десять на Кромвель-сквер не будет Рождества. Генри выглядел ужасно: безупречный черный костюм, накрахмаленная рубашка, выбрит до синевы – словно труп прямиком от гробовщика. Огромные глаза смотрели в никуда, лицо бледное, изможденное, и только под левым глазом билась и дрожала жилка – единственный признак жизни в этой пустыне.

– Вы друг Марты? – Первые слова он произнес хрипло, вполголоса. – Почему она мне не сказала? Неужели она думала, что мне не хватит духу?.. Неужели?..

Я заметил отблеск гнева и осмысления в его расширенных зрачках. Он резко схватил меня за отвороты пальто и затряс с неожиданной яростью. Сквозь капли пота на его верхней губе я, словно сквозь увеличительное стекло, видел поры кожи.

– Черт тебя возьми! – прошипел он. – Я всегда знал, что тебе нельзя доверять. Это ты сделал, да? Ты рассказал Эффи о Крук-стрит. Это из-за тебя все случилось. Ведь так?