Бет мило улыбается.
— Ай-ай-ай.
Отводит взгляд.
— Знаешь, мужчины… Стоит познать одного — считай, была со всеми.
— Искренне в это веришь?
Пожимает плечами.
— Некоторые из вас на редкость неизобретательны.
— Ко мне не относится, не волнуйся.
Не обращает внимания.
— Взять хотя бы порнографию, снятую мужчинами для мужчин. Невероятная скукотища, просто возмутительное занудство, и до смерти хочется хоть капельку эротики. А она отсутствует напрочь.
Так мы заводим разговор о преимуществах и недостатках порнографии, и за нашим столиком становится немного теплее. Бет прекрасно знает (временами я с тоской поражаюсь ее осведомленности), что достаточно женщине хотя бы заговорить о сексе, и за ней тотчас начнут гоняться толпы мужчин.
— Ну, вообще-то… хм… порнофильмы никогда не предназначались для эстетического созерцания.
— Ах да, что там может быть особенного… обычные сношения, так?
— Главным образом — да, — соглашаюсь я. — Осевой момент подобного видео — это, несомненно, совокупление.
— Ага, просто вошел-вышел, вошел-вышел, — говорит моя собеседница, закуривая сигарету. — Одно и то же движение повторяется почти в неизменном виде. Просто мужчинам для полного удовольствия достаточно нехитрых механических фрикций. Женщины же без устали выдумывают что-нибудь новое, ищут, экспериментируют. Знают, как завести. — Она хихикает. — Со мной училась девчонка, так вот она могла… — Бет колеблется, впервые вижу ее в стыдливом замешательстве, — ей достаточно было просто обниматься и целоваться, чтобы… ну ты понимаешь…
— То есть…
Она кивает.
— Оно самое…
— Ого!
— ДОСТИЧЬ ОРГАЗМА, — провозглашает Бет на весь зал.
Я вздыхаю.
— Знаешь, мне иногда с тобой неловко.
— Спасибо, стараюсь.
— Итак, — возвращаюсь я к прежней теме, — давай вернемся к любовным играм.
Бет сверкает глазами.
— Как скажешь.
Но флирт и возбуждение не длятся вечно, сменяясь покоем и охлаждением.
Час обеда подходит к концу, когда Бет неожиданно, как бы между делом, сообщает:
— В четверг Майлз снова уезжает во Франкфурт.
— Вот как? Надолго?
Почему-то наша неприступная Бет отводит взгляд.
— Вернется не раньше воскресенья.
— Что, даже в субботу будет работать? Странно.
— Да нет, они всей бандой собираются в Шварцвальд. Поиграть в пейнтбол, — поясняет Бет, хихикая. — Укрепить командный дух и корпоративную мораль, как говорится.
— Майлзу понравится. — Сказал и сам пожалел: так сентиментально прозвучало.
Зато губы моей компаньонки расплываются в счастливой мечтательной улыбке.
— Не сомневаюсь.
— А ты, бедняжечка, будешь скучать дома. Чем планируешь заняться?
— О-о, да как-нибудь справлюсь, — говорит Бет. — Может, схожу Ливви навестить. Конечно, при условии, — она чертит что-то на рассыпанном сахаре, — что ты будешь занят.
— Дорого же стоит твоя решимость быть хорошей.
— Не читай нотаций. Так ты придешь или нет?
— Переночевать?
— Э-э… да.
Я улыбаюсь и отрицательно качаю головой.
— А ты, я смотрю, ничего не поняла. Вот глупая телка. — Бет в явной растерянности. — Забудь, я не тот случай. Мне больше не интересно переспать и смыться с утречка. Мне не нужна девочка на стороне. Я приму тебя только в качестве жены.
— Не пори ерунды, ты меня совсем не знаешь.
— Я знаю тебя гораздо лучше, чем ты сама.
Скоро пришел ее черед отыграться. (Единственная война, победа в которой хоть что-нибудь значит, — война с любимым человеком. И мы оба это понимаем.) А потому Бет начинает захватывающий рассказ о том, как Майлз обрадовался, когда она вернулась домой из Корноулла, также известного под названием Эдинбург.
По такому случаю он специально сбегал к местному булочнику и вернулся домой с крайне довольным лицом и пудингом с ветчиной и почками. Когда Бет зашла на кухню и увидела на столе огромный поджаристый пирог в сине-белой полосатой коробке, ей тут же вспомнилось, как она была девочкой и сидела вечерами на теплой кухне в родительском доме, как была счастлива и невинна, и на глаза навернулись слезы. Ею овладело дикое и почти непреодолимое желание схватить большой, мучнистый, теплый, нежный купол, который так сильно напоминал и самого Майлза, и осыпать своего спутника жизни поцелуями любви и раскаяния. Пусть даже он и промокнет при этом насквозь. (А в голове крутилась старая песня о том, что надо бы стать лучше, да не хочется.)
— Какая прелесть, — сказала Бет, глотая комок в горле. Отвернулась от Майлза и повторила: — Какая прелесть.
Чувствую, она рассказывает мне чересчур много. (Очень похоже на беседу с инспектором Линн Банн.) А может, Бет больше говорит не со мной, а с собой, точно пытается себя в чем-то убедить.
В глазах Бет стояли слезы умиления, и, заметив это, Майлз подошел и по-медвежьи обнял ее своими лапищами.
— Боже мой, — проговорил он. — Если бы я раньше знал, что ты так любишь пудинги с ветчиной и почками, я бы покупал их каждый день. — И поцеловал ее в макушку. — Вижу, ты здорово соскучилась.
— Очень, — ответила она. — Страшно.
— Я тоже. Ну и как поживает наш «старый дымокур» [38]?
Бет не знала точно, что он имеет в виду, и потому ответила неопределенно:
— Хм… неплохие магазины.
— И ты, конечно же, увидела в витрине какое-нибудь страшно дорогое платьице, тут же влюбилась в него и решила, что без него не уйдешь…
— Нет. Я купила только этот шарф.
Он внимательно посмотрел на шарф на ее шее и сказал:
— Очень сдержанно. Даже, я бы сказал, аристократично. И все?
— Все.
— Чем же ты тогда занималась все это время?
— Работала. И сидела за кулисами. Ты же знаешь, какая у меня увлекательная работа.
— Может, тебе вязанием заняться — чтобы не скучать в одиночестве.
Бет улыбнулась:
— Ага, я уже и сама подумываю, — и снова уткнулась, ему в плечо. — Может, когда-нибудь научусь.
После обеда Майлз отнес Бет в постель и заботливо подоткнул ей одеяло. Бедняжка так устала. Сделал ей легкий массаж спины и шеи, поцеловал и шепнул на ухо:
