голубые глаза, грудь колесом, спортивная выправка. Он, как мощный пятилитровый двигатель, без лишних усилий наберет скорость и преодолеет любое препятствие; его объемный высокообразованный мозг без труда решит сложнейшую задачу — все, как и должно быть у нормального, преуспевающего мужчины. Он правильно мыслит; его суждения взвешены и разумны, Майлз не говорит глупостей и не бросается в омут очертя голову. И так во всем — во всех жизненных аспектах. Не вижу проблем.
И еще мне кажется, я начинаю понимать, почему Бет за него так держится, — он дает ей чувство защищенности. Представляю, как много для нее значат воскресные поездки за город к его родителям или на «еженедельные стрельбища». Майлз недолюбливает Лондон, говорит, в этом чаду и с ума сойти недолго. Вот они мчатся по шоссе на приличной скорости, и его крепкие ручищи уверенно сжимают руль. Он расслаблен и спокоен, но всегда начеку, как и полагается водителю, — ту бы легкость да крепость Бет, которой приходится буквально продираться через жизненные джунгли, то и дело оступаясь. Вот он, Майлз, большой и сильный, сидит рядом в своих бесформенных вельветовых брюках цвета бутылочного стекла и старой застиранной футболке, оставшейся у него, наверное, со школьных дней, — полное пренебрежение к моде. (Бет, по ее собственным словам, обожает в нем именно простодушие.) Она нажимает кнопку на подлокотнике, окно плавно опускается, и в салоне становится слышен легкий шорох шин по гладкому асфальту, нашептывающих о статусе, богатстве и комфорте. Бет поднимает стекло, снова становится тихо, магнитола наигрывает какую-то легкую, расслабляющую мелодию. Ее обнимает мягкое пассажирское сиденье большого «мерса», становится уютно, как в колыбели, рядом сидит надежный здоровяк Майлз и глухо напевает что-то себе под нос, не попадая в тональность. Да, я прекрасно понимаю, какое удовольствие получает Бет от этих долгих поездок, когда спидометр не опускается ниже девяноста миль в час, а им кажется, что они еле ползут. Вдруг сбоку появляется какой-нибудь старенький ржавый автомобильчик и с ревом и кряхтеньем начинает их обгонять — двигатель захлебывается, машину безбожно мотает по дороге. На заднем сиденье сидят карапузы, а папаша мрачно склонился над рулем и судорожно рулит, боясь отвести взгляд от дороги. Несчастная кляча мчится и трещит, облупленная и беззащитная, побитая временем и стихиями, но все спешит вперед, рискуя столкнуться с кем-нибудь лоб в лоб и унести в могилу всех, кто окажется внутри… И эта рискованная развалюха сильно напоминает Бет, которую ждала бы та же участь, не будь у нее Майлза. А пока она сидит в надежном «мерсе», в комфорте и безопасности, и верит, что все это ее не касается и она уже изменилась. У большого «мерседеса» полный набор средств безопасности, как и у Майлза: воздушная подушка солидной зарплаты (плюс премии), буферные зоны его дружной семьи, брусья безопасности его… Впрочем, не важно. Одним словом, с ним спокойно, как за каменной стеной. А что могу предложить взамен я? Ревность, одержимость, споры, постоянные сомнения? И уж точно не шестисотый «мерседес». Провал по всем пунктам. Как и обычно.
Майлз сидит на краешке дивана с бокалом в руке, и вдруг я замечаю — он действительно на взводе. Тут-то все и начинается.
— А вчера днем все пошло наперекосяк. — Он отпивает, даже скорее отхлебывает из бокала. — Мы встретились на последнюю игру, и наши были настроены наподдать нацистам как следует. Команды Хайнриха и Вилли заняли позиции в роще, за ней был большой пустырь, а позади размещались мой и голландский сектора. У них главным был один парень, Питер. В общем, я предложил подобраться к противнику с флангов и напасть с тыла — ничего особенного, классический военный маневр. Так что я отобрал небольшую группу, провел ее в обход слева, и мы спрятались за небольшим кустарником. Помню, мы еще так радовались, что удалось подобраться незамеченными — да так близко! И вдруг из зарослей на нас выскакивает Хайнрих собственной персоной, и вид у него такой, будто он готов драться не на жизнь, а на смерть. — Майлз смеется. — Тогда еще забавно было. А потом он зацепился ногой за какой-то корень или сучок и полетел. Перевернулся в воздухе, упал, отвалился набок и застонал. Как выяснилось, этот идиот растянул лодыжку. Благо обошлось без переломов. Но все равно представляю, как ему было больно. Короче, лежит он всего в нескольких ярдах от нас и не может ни взад, ни вперед. А мне так и представилась та сцена из фильма — ну, помните, у тебя в прицеле раненый враг, и остается только ждать, когда ему на помощь выползут остальные. Тогда я только об одном думал: как бы этого фрица выторговать повыгоднее. Навел на него ружье и крикнул остальным, что, если через десять секунд они не выйдут сдаваться, я застрелю их дружка. Большое дело, простая краска!
В руке у него дрожит бокал, и Майлз на нас не смотрит. Похоже, сам с собой разговаривает, чтобы хоть какое-то оправдание найти. Да, Бет права: случилось что-то плохое.
— Только я прокричал свой ультиматум, вражеская команда заголосила: «Нет! Нет!» Я решил: они отказываются сдаваться. А как потом выяснилось, они возмутились тому, что я собираюсь стрелять в лежачего. Плохо, ой плохо вышло, но… — Майлз вздыхает. Он будто борется с чем-то, чего не приемлет его рассудок, с кем-то, чьего лица не видит. — В пылу битвы и все такое… разгорячился я. В общем, считаю до десяти, а они кричат мне из-за деревьев, и мои ребята тоже, говорят, пытались меня остановить, только я ничего не помню. Никто из немцев не вышел сдаваться, и когда я дошел до десяти, так раззадорился, что спустил курок. Ну откуда мне было знать, что несчастная пуля попадет в лицо?
Я хотел было напомнить Майлзу, что он завсегдатай на воскресных стрельбищах в Гемпшире, и грешно ему считать себя плохим стрелком. Однако мой друг продолжает:
— По его толстой роже растеклась желтая краска, а меня одолело дурное предчувствие, будто я сделал что-то непоправимое, перестарался самую малость. Тут он завыл в голос. А потом, — Майлз провел рукой у лица, — на желтом стали проступать красные разводы…
Меня немного подташнивает, и, судя по виду нашего незадачливого стрелка, ему тоже несладко.
— Господи, — шепчет Бет.
— Парень сильно пострадал? — спрашиваю я.
Майлз шмыгает носом, трет переносицу, отводит взгляд. Долгое молчание. Наконец он тихо говорит:
— Пулька перебила ему нос.
— Видишь, это пуля виновата, — вклинивается Бет, — а не ты.
И вот тут мне становится по-настоящему страшно. Майлз, побагровев лицом, вскакивает на ноги и кричит:
— Какого черта ты на меня наезжаешь, ты должна быть на моей стороне!
Он стоит и сверкает глазами, а потом начинает пятиться. Опускается на диван, вздыхает, приглаживает большой ладонью волосы. Мы с Бет медленно, как раскрывающиеся на рассвете бутоны, расслабляемся. Тут до меня доходит, что я крепко держусь за край коктейльного столика, чтобы опрокинуть его, если дело обернется худо.
В комнате опять наступает долгая тишина. И вот Майлз добавляет — на этот раз еще тише:
— И еще врачи подозревают, что поврежден глаз. Пока обследуют…
К горлу подступает страшная дурнота. Рядом калачиком съежилась Бет, точно какой-нибудь маленький, готовый к защите зверек. И тут меня точно морозом пробрало: неожиданно вспомнился случай, которому я в свое время не придал значения. Несколько недель назад мы сидели в одном баре. Пили пиво, болтали, Майлз потянулся к бутылке, как вдруг я заметил на манжете его рукава кровь. Тогда он как-то отрешенно сказал, что поцарапался часами. Мне показалось, вопрос ему неприятен, и я не стал допытываться. Мы продолжили разговор, посплетничали, поговорили о будущем, о регби, но он так и не оттаял: говорил отстраненно и все смотрел куда-то вдаль прищуренным строгим взглядом.
Майлз встает, звучно опускает на столик бокал и объявляет, что ему надо прогуляться. Бет только и успевает открыть рот, а его уже и след простыл. Внизу хлопает входная дверь.
Мы переглядываемся.
— Вот так дела.
— Не хочу быть здесь, когда он вернется, — говорит Бет. — Лучше переночую где-нибудь в другом месте.
— Ты что, боишься его?
Она смеется:
— Нет-нет. Мне Майлза упрекнуть не в чем. Просто иногда на него находит…
— Никогда за ним такого не замечал. Ему, конечно, напора не занимать, но… — Я пожимаю плечами. — Наверное, перенервничал.
