Гермерсхайма.
— То есть совсем как настоящий врач, — продолжает Малыш.
— Ну и ладно! — раздраженно огрызается Тафель.
— Так ты настоящий врач, с университетским дипломом и всем прочим? — восторженно вопит Малыш.
— Да, настоящий! Ну и что? Сейчас я санитар, ефрейтор медицинской службы, и хватит об этом.
— Порта! — орет Малыш. — Наш санитар — настоящий врач. Иди, посмотри на него. Ну и рота у нас!
— Если ты настоящий врач, то почему, черт возьми, не офицер? — удивленно спрашивает Порта. — За что тебя отправили в Гермерсхайм?
— Ладно! — нехотя отвечает Тафель. — Я знал, что рано или поздно вам это станет известно. Только исповедоваться перед вами не собираюсь. Можете позвать меня, и я подойду, но запомните, я лечу вас, потому что это моя обязанность, а так мне совершенно безразлично, что с вами будет!
— Герр обер-лейтенант! — кричит Малыш в притворном ужасе. — Наш санитар отвернулся от нас. Ему плевать, откинем мы завтра копыта или нет!
— Я не говорил этого! — возмущается Тафель.
— Ты сказал, что мы тебе совершенно безразличны, — вмешивается Порта.
— Если для вас это так много значит, — угрюмо отвечает санитар-ефрейтор, — то ладно: я был врачом.
— Значит, и до сих пор врач, — говорит Старик, глубоко затягиваясь дымом из трубки с серебряной крышечкой.
— Мне запрещено работать как врачу. Удивительно, что разрешено работать санитаром.
— Кто-нибудь отдал концы, когда ты щупал ему яйца? — с любопытством спрашивает Малыш.
— Заткнись, — рычит Старик. — Ты все равно не поймешь, в чем тут дело, это уж точно.
— Ну и ладно, — довольно вздыхает Малыш. — Эти образованные разводят столько разговоров из-за всякой чуши. Парочки зубов, выбитых на Реепербане.
— Что же с тобой случилось? — спрашивает Порта.
— У меня было много богатых пациентов, все до единого ипохондрики, — устало продолжает Тафель. — В конце концов они стали раздражать меня. Одна знатная дама выдумывала какие-то совершенно загадочные болезни. Чтобы избавиться от этой особы, я направил ее в Бад-Гаштейн и дал запечатанное письмо своему коллеге и другу, врачу на курорте. Он теперь тоже санитар.
— Дал письмо ей в руки? — ужасается Порта. — Должно быть, совсем спятил!
— Все ясно, — фыркает довольный Малыш. — Эта старая кобыла со всех ног понеслась домой и вскрыла конверт над паром. Кто не сделал бы этого? Каждому хочется знать, что с ним.
— Что, черт возьми, там было написано? — спрашивает Штеге.
— Это было глупо, но эта сука так доняла меня, что я написал: «Самый безнадежный в Европе случай симуляции. Она вполне здорова, но у нее слишком много свободного времени и денег. Сажай ее в соленую ванну, а потом укладывай в самую вонючую грязь. Таких паразитов, как она с мужем, еще свет не видел. Выпиши ей громадный счет, и она подумает, что ты гений».
— Дальше все понятно, — кивает Порта. — Однажды вечером к тебе постучались, и ты с классической глупостью открыл дверь вместо того, чтобы вылезти в заднее окно на балкон и с него спуститься.
— Да, — устало признается Тафель.
— А кто был муж этой стервы? — с любопытством спрашивает Малыш.
— Бригадефюрер СС, — отвечает Тафель. Таким тоном, будто произносит: «Смерть!»
— Дурак ты, — презрительно говорит Малыш. — Тебя, должно быть, выгребали ложкой в роддоме.
— Почему ты ее не трахал? — спрашивает Порта. — Как думаешь, за что она тебе платила?
— Оставьте его! — сердится обер-лейтенант Мозер. — Пошли дальше. Немецкие позиции должны быть недалеко. До них не может быть больше дня пути.
— А трусливые свиньи уже в Берлине, — угрюмо говорит Штеге.
— И мы будем, — усмехается Порта. — Если повезет.
Третье отделение отправлено на разведку. Уходя по скрипящему снегу, солдаты злобно бранятся.
— Может быть, они пойдут не в ту сторону, — апатично говорит Барселона, — и будут все больше и больше увязать в снегу.
— Запад для нас всегда верное направление, — отвечает Порта, отрезая кусок от затвердевшей на морозе буханки русского хлеба и деля ее с самыми близкими друзьями в отделении.
Один новичок протягивает руку. Порта бьет его штыком по пальцам.
— Адольф говорит, в великой Германии девяносто миллионов человек, это отделение не может их всех кормить! Позвони своему фюреру, скажи, что голоден!
— Запад, — устало бормочет Штеге. — Ничего другого сейчас не слышишь. А раньше все — восток, восток.
— Привыкнешь идти на запад, — говорит Малыш и оглушительно портит воздух. — Может быть, Адольф захочет, чтобы мы освободили берлинцев и нашли для партии жизненное пространство на Рейне!
Он хватается за живот и громко хохочет, один взрыв смеха следует за другим; кажется, он никогда не перестанет. Угроза поражения представляется ему комичной.
Рота идет по замерзшим болотам, по холмам и густым лесам. Встречаются группы снайперов и партизанские отряды, мы отбиваем их.
— Мы пробьемся, — говорит Старик обер-лейтенанту Мозеру на кратком привале. — Пока есть боеприпасы, будем давать отпор всеми силами!
— А когда патроны кончатся, отнимем у Ивана хомут и наденем ему на голову, — замечает Малыш из темноты.
— Может, имеет смысл сдаться? — спрашивает вахмистр Блох.
— Я лучше потяну дьявола за хвост! — говорит Порта.
— Господи, надо ж было оказаться в этой треклятой армии, — усмехается Малыш. — Хоть я и обер- ефрейтор, не думайте, что я стал воинственным.
— Не думаем! — смеется Порта.
— Поднимайтесь, пошли, — резко приказывает Мозер. — Сомкнуться! Передним быть начеку!
— Проклятый садист! — ворчит Штеге. — Этот помешанный на войне ублюдок не дает нам ни секунды покоя.
Запыхавшиеся разведчики возвращаются.
— В пяти километрах отсюда деревня, возле нее расположился танковый полк, — докладывает унтер-офицер Базель.
— Тьфу ты, проклятье! — бранится обер-лейтенант Мозер. — Что по ту сторону деревни?
— Не знаем, — отвечает Базель.
— За каким же чертом я послал вас на разведку? — истерически вопит Мозер.
— Герр обер-лейтенант, километра через полтора за деревней лес кончается. С той стороны деревню охраняют два Т-34.
— Чего же тогда говоришь, что не знаешь? — кричит Мозер, лицо его становится темно-красным.
— Вечером мы подъехали к этому деревенскому отелю, где можно получить койку за почасовую оплату, — рассказывает Малыш кружку слушателей. — На Реепербане мы «организовали» белый «мерседес», чтобы путешествовать с шиком. Утром просыпаюсь, и взгляд мой падает на светлые волосы между толстых ляжек. Что за черт, думаю, неужели заснул в борделе? Осторожно ощупываю, в самом ли деле рядом лежит женщина, и тут из-под простыни появляется Вальс Штрауса с Кастанин-аллее. Которая бренчит на пианино в «Пассатах».
— Доброе утро, муженек, — говорит она нагло.
— Доброе, бренчалка, — отвечаю и с наслаждением слушаю пение дроздов за окном на грушевом дереве.
— Хорошо состоять в браке, — говорит она чуть погодя.
