— Немецкие позиции вон там, у опушки леса, — негромко объясняет Мозер.
— Тогда Иван явно недалеко, — шепчет Малыш. — Он не дает немцам оторваться.
— Все здесь? — шепчет, оглянувшись, Мозер.
— У всех есть билеты, чтобы предъявить на входе? — с усмешкой шепчет Порта. — Если кто попытается проскользнуть, будет серьезно оштрафован.
Мы бесшумно подползаем к траншее. Порта указывает стволом автомата.
— Вот наш старый приятель Иван. Я уж было испугался, что он устал воевать и уехал домой.
— Ну уж нет, — шепчет Малыш. — Иван ни за что этого не сделает.
Советские солдаты сидят на краю траншеи, полуприкрытой белым маскировочным брезентом. Их сотни. Поразительно, что они нас не видят.
— Гранаты, — шепчет обер-лейтенант. — Всем вместе.
Мы быстро отвинчиваем предохранительные колпачки.
— Бросаем! — негромко приказывает Мозер.
Гранаты взрываются в узкой траншее, будто артиллерийские снаряды.
Неожиданность полная. На позициях начинается паника. Мы умело преодолеваем траншею и прорываемся на ничейную землю.
Взрываются несколько мин. Человеческие тела летят в воздух над пламенем взрывов. Огонь выжигает им глаза. Черепа трескаются, будто морские раковины под колесами трактора. Порта с Барселоной перерезают колючую проволоку. Мы бежим прямо к русскому наблюдателю, который тут же открывает по нам огонь. Малыш гигантским прыжком бросается на него и душит.
Однако русский забирает с собой на тот свет пятерых наших.
Порта и я волочем Штеге за собой на брезенте. Он жутко кричит, когда мы протаскиваем его через колючую проволоку. Он один из немногих раненых, которые все еще с нами. Остальные брошены.
Русские оправились от первого потрясения. Слышны громкие команды. В нас летят гранаты, пулеметы поют свою трескучую песню. В небе над нами висят сотни ракет.
Мы зарываемся в снег руками и ногами. Продолжать движение при таком свете — верная смерть. Как долго мы лежим там? Годы? Месяцы? Дни? Часы? Мы поразились бы, скажи кто, что всего лишь минуты. Над нашими головами свистят пули. Фугасные снаряды врывают глубокие воронки в мерзлых полях. Мы отчаянно жмемся к земле. Я поворачиваюсь к лежащему рядом со мной человеку и вижу, что от него осталась лишь груда дрожащей плоти. Он спас меня от снаряда. Я определяю по звуку, что русские ведут огонь из «катюш». Взрывы их мин насыпают землю брустверами впереди и позади нас.
Мозер делает рывок вперед. Легионер следует за ним, но взрывом его отбрасывает назад. Он кричит, прижимая к лицу ладони. Между пальцев течет кровь. Я хватаю его за ступни и оттаскиваю в укрытие. Половина его лица исчезла. Я перевязываю его, как только могу.
— Я ничего не вижу! — бормочет он. — Я ослеп! Дай мне мой пистолет!
— Ерунда, глаза твои целы. Они просто закрыты бинтом, — отвечаю я. — Оторвана левая щека, и только. Теперь проведешь в тылу не меньше трех месяцев. Черт возьми, ты счастливчик, Гроза Пустыни!
Он мне не верит.
Приходится осторожно снять бинт с его глаз. Легионер издает радостный вопль, обнаружив, что не лишился зрения, но я все же забираю у него пистолет на всякий случай. Людям с раной в голову могут прийти самые безумные мысли. Я держу его за руку, когда мы бежим дальше.
Профессор бежит рядом со мной. Он потерял автомат и теперь смертельно боится трибунала.
Я слышу приближение снаряда. Смертоносный, пронзительный свист. Едва успеваю столкнуть Легионера в воронку и броситься туда следом. Профессор так беспокоится о потерянном автомате, что не слышит снаряда, взрывающегося перед ним. Рука Профессора взлетает высоко в воздух и падает позади него. Он удивленно ее поднимает и не может понять, как она может быть его рукой. Кровь хлещет из его плеча. Я пытаюсь остановить ее. Делаю жгут из лямки его противогазной сумки. Он говорит, что ничего не чувствует. Я посыпаю рану сульфаниламидом и пытаюсь подозвать других. Меня никто не слышит. Теперь мне нужно заботиться о двоих. Будем надеяться, что я не наткнусь на дозор русских. Автомат мне приходится нести висящим на шее. Прежде, чем я смогу привести его в боевое положение, буду десять раз убит.
Неожиданно Профессор начинает кричать. Анестезирующий эффект от удара прошел. Вскоре боль станет адской. Потеря руки очень болезненна, но, по крайней мере, его военным беспокойствам пришел конец. Если спросят, где его автомат, он может сказать, что лишился его вместе с рукой. Даже самый суровый трибунал не сможет отклонить это оправдание, хотя не сомневаюсь, что кое-кому из судей захочется иметь возможность потребовать, чтобы конечность и оружие были сданы на интендантский склад. Порта полагает, что вскоре потеря руки будет рассматриваться как утрата снаряжения, форма саботажа. Потерявшего руку солдата больше нельзя использовать. Потеря ноги, по армейским понятиям, не столь серьезна. После обучения пользоваться протезом солдата можно направить в интендантский отдел. Человека можно научить маршировать с протезом. У пруссаков есть инструкторы строевой подготовки — фельдфебели, — способные превращать почти полных инвалидов в акробатов.
Над нашими головами с ревом летят 105-миллиметровые снаряды. Звук такой, будто сотни пустых железных бочек катятся по длинным, наклонным туннелям. Целое отделение, бегущее чуть впереди меня, исчезает в пламени. Взлетают фонтаны земли и снега, громадные клубы дыма несутся к полевой дороге.
Порта пролезает через колючую проволоку. Он все еще волочет Штеге за собой на брезенте. Внезапно вскрикивает и роняет автомат, будто докрасна раскаленный. Падает, держась обеими руками за живот.
Я бросаюсь к нему, истерически всхлипывая. На миг мне кажется, что он мертв — такая у него странная поза. Одна нога неестественно вывернута.
К нам подбегают Старик с Малышом.
Порта открывает глаза.
— Кажется, я получил главный приз! Ну и взрыв! Куда я ранен?
— В ногу, — спокойно отвечает Старик.
— В ногу? — удивленно восклицает Порта. — У меня боль в груди и в животе. Там, должно быть, сотня снарядных осколков!
Старик разрезает его обмундирование. На груди и животе нет никаких следов ран.
— Кончай щекотаться, — говорит со смехом Порта. — Не могу выносить щекотки.
Старик проводит по его телу искусными пальцами. Смотрит на меня, потом на бедро Порты. Вид жуткий. Приходится истратить почти все наши пакеты первой помощи.
К нам спрыгивает Мозер.
— Чем вы тут, черт возьми, занимаетесь?
Обер-лейтенант видит Порту и умолкает. Губы его дрожат. Он близок к нервному срыву. Кладет автомат и проводит рукой по буйным рыжим волосам Порты.
— Ничего страшного, товарищ. Теперь отправишься в госпиталь в Германию и, может быть, сможешь остаться на гарнизонной службе до конца войны. Как только вернемся к своим, я представлю тебя к Железному кресту первой степени. Если хочешь стать унтер-офицером, то станешь.
— Нет, спасибо, — застенчиво улыбается Порта. — Железный крест — это хорошо, но гарнизонная служба не по мне. Что будет без меня со вторым отделением? Чего доброго, умрут с голоду!
Я вытаскиваю из снарядной воронки Легионера и Профессора.
— И они тоже, — стонет обер-лейтенант. — Хоть кто-то из нас выйдет отсюда живым?
Мы идем дальше, Малыш несет Порту на плечах. Старик волочет Штеге, Мозер заботится о Профессоре, а я — о Легионере.
Когда мы отошли уже далеко, я обнаруживаю, что забыл в воронке автомат. Нужно вернуться за ним. Возвращаться без оружия слишком рискованно. На потерю конечности не обратят внимания, но за потерю оружия поплатишься головой. Я передаю Легионера Барселоне и ползу обратно через проходы, которые мы проделали в проволочном заграждении. Внезапно я теряю направление. Меня охватывает истерика, будто зеленого новобранца. Я оказываюсь посреди минного поля. Прямо передо мной две соединенные мины.
