Коснись одной из них, и взорвутся сотни соединенных с ней. Чувствую ледяной холод. Какое-то время лежу тихо, как мышь. Если коснусь одной из мин, от меня не останется даже пуговицы. Я в ужасе молюсь Богу.
Потом осторожно ползу назад, оставив на столбе проволочного заграждения половину шинели. Подползаю к одной из воронок и в последний миг обнаруживаю, что там устроена сталинская западня. При свете ракеты вижу, как там поблескивают воткнутые в землю штыки. Если б я скатился вниз, они пронзили бы мое тело.
Чуть позже я попадаю в ловушку из колючей проволоки. В нее заползаешь, но выползти обратно не можешь. Слава Богу, у меня есть кусачки. За это нужно благодарить Порту. Подношу их к проволоке. Если она под напряжением, я умру в дожде голубых искр. Закрываю глаза и сжимаю ручки. Проволока лопается, хлестнув меня по лицу. Колючки глубоко впиваются. Я почти не чувствую этого. Я хочу только выбраться из ловушки. Я здесь легкая добыча. Если Иван заметит меня, то изрешетит пулями.
Я освободился. Выползаю в отверстие, но до сих пор не знаю, где нахожусь. Часто взлетающие ракеты не позволяют встать. Я ползаю кругами. Потом замираю и пытаюсь успокоить нервы. Стараюсь сориентироваться по артогню, но не могу разобрать разницы между звуками выстрелов и взрывов.
Внезапно очень близко от меня начинает строчить «максим». Я едва не выполз на русские позиции. Здесь такое часто случается. Солдат с надеждой ползет к траншее и обнаруживает, что попал прямо в руки противнику.
Я уже готов на все махнуть рукой, когда вдруг нахожу автомат. Он не мой, но такой же. Быстро ощупываю кобуру, там ли пистолет.
Мозер устраивает мне взбучку, когда я возвращаюсь к отделению после почти часового отсутствия.
— Где ты был, черт возьми? Еще минута, и я бы списал тебя!
Пусть себе беснуется. Через несколько минут мы будем у своих. Нам отчетливо видны траншеи. Сразу за опушкой. Уже недалеко!
Порта без сознания. Его тазобедренный сустав вывернут, и к ноге привязали карабин для поддержки. Малыш думает, что ему поставят серебряное бедро, и тогда ему будет что отдать в заклад, если окажется на мели.
Легионер просит пить. Мы кладем ему в рот снег.
— Пошли, — негромко говорит Мозер. — Последнее препятствие!
Клокдорф поднимается первым. Бежит вперед вместе с кавалеристом, который любит наблюдать за повешениями. Ноги их, кажется, едва касаются снега, они явно хотят преодолеть последние несколько метров одним рывком. Ничего не получается! Клокдорф забегает на минное поле. Взрыв швыряет его тело высоко в воздух, оно падает, взрывает другие мины, и так несколько раз. У кавалериста отрывает обе ноги. Когда мы подбегаем к нему, кровь уже вытекла из его тела до капли.
Теперь огонь открывают наши. Стучат пулеметы, легкие минометы извергают в нас 40-миллиметровые мины. Мы теряем еще десятерых. Я собираюсь спрыгнуть в воронку и тут получаю сильный удар в живот. Сперва я не понимаю, что случилось, и выхожу из себя. Думаю, кто-то из остальных сбил меня с ног. Потом к груди поднимается боль, словно от раскаленного ножа.
— Как себя чувствуешь? — спрашивает, склонясь надо мной, Старик. — Что теперь с тобой делать?
— Я ранен? — спрашиваю с удивлением.
— Ты имел честь получить немецкую пулю, — отвечает Старик. — Спокойно оставайся здесь. Мы придем за тобой, как только встретимся с нашими.
Поблизости веером взрываются снаряды, и на нас сверху падает с полтонны земли и снега.
— Куда этот гад угодил мне? — спрашиваю. — О черт, как я устал!
— Будь доволен, что это немецкая пуля, а не разрывная русская, — отвечает Старик. — Обыкновенная огнестрельная рана, сынок. Ничего страшного.
— Тебе хорошо говорить. Боль просто адская! Ты уверен, что я больше никуда не ранен? Вся спина жутко горит. — Возможно, пуля не прошла навылет и касается какой-то кости.
— Снега не ешь. С раной в живот нельзя никакой жидкости, — предостерегает Старик. И забирает у меня пистолет.
— Нет, оставь его, — прошу я. — Никакой глупости не сделаю. Он мне понадобится, если появится Иван! Не хочу в плен!
Старик задумчиво смотрит на меня, потом возвращает пистолет. Приподнимает так, что я сижу, прислонясь спиной к стенке траншеи. Это удобная поза, чтобы встретить того, кто прыгнет на меня. Трассирующие пули летят над землей огненной завесой. Весь фронт пришел в действие. Обе стороны считают, что начинается большая атака. Я один. Совершенно один на ничейной земле. Между немецкими и русскими позициями.
Где Порта? Штеге? Легионер? И все другие раненые? Старик сказал, что ребята оставят нас здесь и вернутся за нами потом. Это разумно. Тогда немецкие пулеметчики смогут открыть прикрывающий огонь, и, главное, не будет риска, что нас перебьют свои.
Тело пронизывает долгая, жгучая боль. От страха начинаются кошмары. Я крепко сжимаю в руке пистолет.
— …б твою мать!
Это неподалеку от моей воронки.
Кто-то смеется. Я пытаюсь зарыться в снег. Это очень трудно. Болит все тело. Провожу ладонью по животу и смотрю на нее. Она в крови. Я неподвижно лежу, притворяясь мертвым.
Над краем воронки появляется меховая шапка. Меня пристально осматривают черные глаза. Русский бросает в меня ледышкой. Потом скрывается. Не будь воронка такой глубокой, он проткнул бы меня штыком. Для гарантии.
Я все еще слышу русских. Они ползут рядом с моей норой.
— Смерть немцам!
— …б вашу мать!
— Быстрее, быстрее!
Хриплый, властный голос. Через несколько секунд раздается крик. Протяжный, жалобный. Похоже, кто-то ранен в живот. Немецкий МГ-38, бешено рыча, стреляет короткими, зверскими очередями.
Старик соскальзывает в мою воронку, хватает меня за шиворот и бросает вперед, будто мешок с мукой. Мимо мелькают ноги в ботинках и обмотках. Русские! За ними следуют черные сапоги. Немцы!
По всему фронту идет заградительный огонь. От взрывов в меня летят снег и лед. По каске чиркает осколок.
Внезапно я оказываюсь в немецкой траншее. Остекленелыми глазами смотрю на пехотинца, который подносит к моим губам фляжку, и хочу глотнуть, но тут Старик ударом отшвыривает ее в сторону.
— Ранен в живот, — объясняет он штабс-фельдфебелю.
— Понятно, — кивает старый солдат, он уже прошел одну мировую войну, знает вкус поражения и того, что следует за поражением.
Раненых несут в глубокий блиндаж. Офицер-пехотинец пожимает всем нам руки и раздает сигареты. «Юно».
— Мы приняли вас за русских, — извиняется перед Мозером пожилой пехотный лейтенант.
— Ничего, — устало отвечает Мозер и глубоко затягивается сигаретным дымом. — Даже не верится, что нам удалось прорваться к своим. Мы прошли через ад!
Нас переносят на грузовики. На полевом перевязочном пункте Старик и Барселона прощаются с нами.
Обер-лейтенант Мозер следит из траншеи за полетом ракеты. За позициями русских всходит солнце. Утро чудесное. Потрескивает мороз. Мозер сосредоточенно закуривает сигарету и не ощущает боли, когда осколок снаряда сносит ему лицо. Из руки выпадает автомат, ставший почти частью тела. Тело медленно клонится вперед. Очередной взрыв погребает его под землей и снегом.
— Уходя, я видел, как погиб командир, — говорит Малыш. Мы лежим в санитарном поезде. — Однако его желание исполнилось. Он ушел от нас!
