— Думаю, никто не назовет это малой ротой, — негромко произнес доктор Бекман. — Наоборот, она была очень усиленной, вы не находите?
— Я не собираюсь спорить с вами, — согласился Ольсен.
— Может, скажете, какое у вас было вооружение?
Лейтенант Ольсен вздохнул. Он начал смутно догадываться, куда заводят его вопросы прокурора. Взглянул на судей. Один из них снова закрыл глаза, председатель рисовал в своем блокноте ряды динозавров.
— У нас было два противотанковых орудия калибра семьдесят пять миллиметров, два миномета калибра восемьдесят и три — калибра пятьдесят; кстати, русских. Потом два крупнокалиберных пулемета, четыре тяжелых огнемета, четыре легких. У всех командиров отделений были автоматы. У некоторых солдат были винтовки. У саперов, разумеется, были мины, гранаты и все такое прочее.
Доктор Бекман слушал это перечисление, склонив голову набок.
— Поздравляю. У вас превосходная память. Именно так и была вооружена ваша рота. Должен сделать одно замечание, количество автоматов у вас было гораздо выше среднего. Больше ста, и, несмотря на это, ваше поведение можно назвать только постыдной трусостью.
— Это неправда, — негромко произнес Ольсен.
— Вот как? — Доктор Бекман приподнял бровь. — Позволю себе не согласиться, лейтенант. Кто отдал приказ роте отступить? Кто-нибудь из солдат? Унтер-офицеров? Или вы, командир роты?
— Приказ отдал я, — признал Ольсен. — Но лишь потому, что к этому времени рота была смята.
— Смята? — переспросил доктор Бекман. — У вас очень странное представление о значении этого слова, лейтенант! В моем понимании оно означает уничтожение — полную гибель. Однако ваше присутствие здесь доказывает без тени сомнения, что рота не была уничтожена. А полученные вами приказы, лейтенант — позволю себе повториться — полученные вами приказы были совершенно определенными, разве не так? Ни бог, ни дьявол, ни вся Красная армия.
Лейтенант Ольсен без особой надежды взглянул на судей.
— Можно, я расскажу суду о событиях, имевших место второго февраля сорок второго года?
Спавший судья проснулся и беспокойно огляделся; опять он упустил что-то. Председатель дорисовал последнего динозавра и взглянул на часы. Он уже проголодался и заскучал. У него было много таких процессов, тривиальных, никчемных, где его судейские способности не находили никакого применения. Давно пора решать такие дела закулисно, в административном порядке, не устраивая этой нелепой болтовни в суде. А Бекман… судья сверкнул на него глазами. Что за игру затеял этот болван, почему затягивает дело таким занудным образом, хотя уже время обеденного перерыва? Всей этой чушью с трусостью перед лицом противника. Кому нужна высокая драма, если не ход процесса заранее предрешен?
— Можно, — разрешил он. — Только, пожалуйста, покороче.
— Благодарю. Буду по возможности краток. — Ольсен снова обратил взгляд на Бекмана. — После четырех дней и ночей непрерывных боев от роты в триста человек уцелело девятнадцать. Все тяжелые орудия были уничтожены. Боеприпасы кончились. В исправном состоянии оставались только два легких пулемета. Было бы самоубийством оставаться там с девятнадцатью людьми и без орудий. Мы сражались с превосходящими в пятьсот раз силами. Русские были и впереди, и сзади, мы подвергались непрестанным атакам. Оставаться, когда не было никакой надежды, было бы безумием и подрывным актом — бессмысленным выбрасыванием на ветер девятнадцати жизней, хотя они еще могли пригодиться Германии.
— Интересная гипотеза, — признал доктор Бекман. — Но позвольте прервать вас на минуту, лейтенант. Тогда сам фюрер приказал всем войскам в районе Вязьмы сражаться до последнего человека и последнего патрона, чтобы остановить продвижение русских. А вы — вы, всего-навсего лейтенантик, — смеете называть это безумием и подрывным актом? Смеете намекать, что наш фюрер, находящийся под особым покровительством бога, безумец? Смеете его осуждать? Вы, столь незначительный, что оборвись ваша жизнь в эту минуту, никто в Германии не заметит этого, смеете восставать против фюрера и отменять его приказы?
Лейтенант Ольсен с легким, бесстрастным любопытством смотрел на этого своенравного и педантичного низенького прокурора, доведшего себя из-за фюрера до праведной ярости.
— Герр оберкригсгерихтсрат, — спокойно перебил его он наконец, — уверяю вас, я не имел ни намерения намекать, что фюрер безумец, ни отменять его приказов, которые, как мне представлялось, надо было воспринимать как форму воодушевления войск, а не следовать им буквально до последнего человека и последнего патрона. Говоря о безумии, я имел в виду себя. Меня учили, что офицер должен проявлять инициативу, когда того требует обстановка, и, на мой взгляд, тогда она этого требовала. Будьте добры вспомнить, что наше положение радикально изменилось после того, как оберст фон Линденау приказал нам удерживать…
— Нас не интересует, что произошло или не произошло с вашим положением! — выкрикнул Бекман. — Нас интересует лишь тот факт, что вам недвусмысленно приказали сражаться до последнего человека, а вы все-таки отступили с девятнадцатью! Почему не связались со своим полком?
— Потому что в районе боевых действий была такая неразбериха, что нам удалось установить с ним связь лишь четыре дня спустя.
— Благодарю вас, — раздался усталый, монотонный голос председателя. — Думаю, мы услышали достаточно. Подсудимый признался, что дал приказ отступить со своей позиции возле Оленино и железнодорожной ветки. Обвинение в трусости и дезертирстве полностью подтверждено. — Он посмотрел на Ольсена и постучал по столу карандашом. — Хотите еще что-нибудь сказать?
— Да, хочу! — яростно ответил Ольсен. — Если потрудитесь заглянуть в мои документы, обнаружите, что я получил много наград за действия, требующие гораздо больше мужества, чем простое выполнение служебного долга. Полагаю, это является доказательством того, что в трусости я неповинен. В том случае, о котором у нас идет речь, я думал не о своем спасении, а о спасении немногих уцелевших. Нас было девятнадцать — а двести семьдесят мертвых товарищей лежало вокруг нас в снегу. Многие из этих двухсот семидесяти покончили с собой, чтобы не попасть в руки русских. Из оставшихся девятнадцати ранены были все — кое-кто тяжело. У нас кончились боеприпасы и продовольствие. Мы ели горстями снег, так как больше нечем было утолить жажду. Несколько солдат мучительно страдало от обморожений. Я сам получил три ранения в разные места и, однако, был одним из самых удачливых. Кое-кто не мог идти без поддержки. И я, поскольку дорожил их жизнями, приказал отступить. Перед уходом мы уничтожили все ценное. Ничто не попало в руки русским. Мы взорвали железнодорожные пути в нескольких местах — и повторяю, это не ветка, а магистраль Москва — Рига. Кроме того, мы заложили мины перед уходом.
Доктор Бекман сардонически засмеялся.
— Весьма правдоподобная история! Но верна она или нет, факт остается фактом: вы нарушили приказ оставаться на своем посту и потому виновны в трусости и дезертирстве.
Лейтенант Ольсен закусил губу и остался безмолвным, поняв тщетность дальнейших протестов. Окинул взглядом переполненный зал, но почувствовал, что все настроены к нему враждебно, и понял — как понимал с самого начала, — что вердикт принят задолго до начала суда. Увидел в заднем ряду худощавого человека во всем черном, с красной гвоздикой в петлице: криминальрат Пауль Билерт пришел посмотреть на его окончательное крушение.
Председатель суда тоже увидел Билерта. Суровые глаза за линзами очков двигались из стороны в сторону, пронизывая зал, словно бы радиолокационными лучами. Этот человек открыто курил сигарету, не обращая внимания на все запрещающие надписи. Председатель подался вперед, собираясь постучать по столу и распорядиться арестовать его, но в последний миг один из судей бросил на председателя предостерегающий взгляд и прошептал ему на ухо фамилию. Председатель нахмурился и откинулся назад, дыша тяжело и негодующе, но не смея шевельнуть пальцем.
Доктор Бекман тоже заметил появление Билерта. Сразу же нервозно засуетился, неловко завозил ногами и уронил на пол половину своих бумаг. Появление главы отдела IV/2A всегда было недобрым предзнаменованием. Этот человек был опасен, и невозможно было предвидеть, когда и где он нанесет удар. А мог ли кто-то встать и заявить с полной уверенностью: «Мне нечего бояться»? Доктор Бекман — определенно нет.
