— Да, но они не знают, где мы, — раздраженно рычит оберст, — и если б даже знали, не пошли бы нам на выручку! Мы в катастрофическом положении. Приданные нам финские солдаты ночью исчезли. Они понимают, что их единственный шанс — пробиваться мелкими группами.
— Это дезертирство! — неистово кричит лейтенант Шульц.
— Ошибаетесь, — снисходительно улыбается оберст. — Финны не находятся под немецким командованием. Никто из них не присягал на верность фюреру. В десяти километрах к востоку от нас стоит батальон сибирских лыжников. Там большой излишек личного состава, очень скоро они начнут атаку и уничтожат нас. — Он задумчиво протирает монокль белоснежным платком. — Предлагаю оставить раненых здесь с несколькими добровольцами, которые будут заботиться о них. Возможно, это кажется бесчувственным, даже жестоким, но это единственный шанс для остальной группы. Остаться здесь и принимать бой — самоубийство. И как только он окончится, раненых тут же расстреляют. Раненые всегда доставляют хлопоты, особенно раненые противника. Если мы оставим их с унтер-офицером, которому будет приказано установить контакт с русскими, как только группа отойдет, возможно, русский командир не прикажет хладнокровно расстреливать пленных.
Оберcт грузно садится на снег и направляет палец на лейтенанта Шульца, обмороженное лицо которого стало теперь медно-красным.
— Теперь ваша очередь, герр лейтенант. Буду рад, если вы предложите план получше!
Внутренне бурля от ярости, юный офицер встает и смотрит на оберста с ненавистью и презрением.
— Я не слышал ничего гнуснее вашего предложения, — грубо говорит он. — Бросить раненых товарищей на милость большевиков — не только измена, но и умышленное убийство. Вы постоянно говорите о спасении группы, о прорыве, будто это имеет какой-то смысл. Вот сражаться имеет смысл! Сражаться, как сражались наши германские предки. Большинство из нас не доживет до окончательной победы, но это неважно. Лишь бы до нее дожили лучшие. Цена этой победы будет самой большой, какая только требовалась от отечества, но немцы еще тысячу лет будут чтить тех, кто ее уплатил. Вы называете себя немецким офицером. Я называю вас трусливым подлецом. До этой минуты я видел в вас благородного немецкого солдата, который исполняет свой долг, соблюдает присягу фюреру и знает, что влечет за собой эта присяга. Теперь вижу, что глубоко ошибался. Но клянусь вам, что пока могу поднять оружие, ваше гнусное предложение не будет выполнено. А если и будет, то лишь через мой труп. И обещаю принять меры, чтобы вы предстали перед трибуналом, если мы вернемся.
— У вас все? — сухо спрашивает оберст. Поворачивается к командиру второй роты гауптману Бернштейну, который, продолжая сидеть, беспомощно разводит руками.
— Герр оберст, что я могу сказать? Я жду ваших приказов. Буду я согласен с ними или нет, значения не имеет. Я их выполню.
— Майор Пихль, каково ваше мнение?
Майор встает. Он строевой офицер. Это ясно. С надменным видом сгибает и распрямляет колени, как принято у прусских гвардейцев.
— Герр оберст, я не понимаю вас, — громко говорит он. — Вы хорошо обдумали свое предложение? Впрочем, это не мое дело. Я согласен с Бернштейном. Вы отдаете приказы, мы беспрекословно выполняем их.
Не сгибая спины, он садится рядом с гауптманом. Закуривает сигарету и как будто теряет всякий интерес к происходящему.
Лейтенант Линц из первой роты шумно поднимается, трижды громко щелкает каблуками и отдает нацистский салют.
— Вы больше не отдаете чести на прусский манер, — поднося руку к головному убору, спрашивает оберст с улыбкой, — или, может, думаете, что находитесь в СС, герр лейтенант?
Высокий, худощавый лейтенант краснеет и смущенно ковыряет носком сапога снег. Ком снега попадает на колени майору Пихлю.
— Лейтенант Шульц уже сказал то, что могу сказать я!
Он снова трижды щелкает каблуками и отдает теперь честь на уставной манер. Садится рядом с лейтенантом Шульцем, словно ища безопасности в этом соседстве.
Следующий — лейтенант Паулюс из третьей роты. Он встает без ненужных театральных жестов, как и все медлительные фризы[37]. Не козыряет и не щелкает каблуками.
— Герр оберст, — неторопливо начинает он низким голосам, — я больше года командовал ротой в вашем полку. Знаю, что вы не такой, каким лейтенант Шульц вас считает. Убежден, что вы пришли к своему решению после долгого, глубокого раздумья. Я не могу судить, правильное оно или нет. Вы мой командир, и я жду ваших приказаний.
Он садится рядом с гауптманом Бернштейном, тот молча пожимает ему руку.
Невысокому лейтенанту Хансену из шестой роты очень не хочется высказывать свое мнение. Внутренне он согласен с оберстом, но уже провел семь месяцев в Торгау за пустяковый проступок и меньше всего на свете хочет вновь оказаться в этой военной тюрьме. Бросает взгляд на лейтенанта Шульца, который смотрит на него ледяными глазами.
— Ну, герр Хансен, — требовательно спрашивает оберст, — каково ваше мнение?
— Герр оберст, мне ваше предложение не нравится. Противник просто-напросто расстреляет всех раненых несколькими автоматными очередями, и хотел бы я знать, кто добровольно вызовется остаться с ними. Вы не можете приказать солдатам сдаться. Неужели вы забыли, Лемберг, где русские ликвидировали сотни раненых выстрелами в затылок и распяли священников на дверях? Нельзя бросать товарищей на такую участь. Должен не согласиться с вашим предложением, герр оберст.
Хансен снова садится на снег, избегая взгляда оберста Фрика. Он понимает, что его ответ был трусливой уклончивостью, но в его сознании маячит жестокой угрозой тюрьма Торгау.
Последним отвечает обер-лейтенант Вислинг из четвертой роты.
— Герр оберст, я полностью согласен с вами. У вас нет другого выбора. На вашем месте я отдал бы приказ, и если бы кто-нибудь выразил недовольство, устроил бы ему военно-полевой суд. Приказы нужно выполнять, согласен ты с ними или нет. Это известно любому новобранцу!
— Еще одна трусливая, предательская свинья! — возмущенно кричит Шульц.
— На вашем месте, герр оберст, — продолжает обер-лейтенант Вислинг, пропустив злобный выкрик Шульца мимо ушей, — я бы сам остался с ранеными. В противном случае вам придется оправдываться перед немецким трибуналом. Сомнений в решении судей быть не может.
— Благодарю вас, Вислинг, нужна смелость, чтобы высказать свое мнение так, как вы; но я не боюсь немецкого трибунала, я найду, как отстаивать свое решение, если дело до этого дойдет.
Обер-лейтенант Вислинг пожимает плечами. Оберcт Фрик поднимается на ноги и вставляет в глазницу монокль.
— Выслушать ваши мнения было поучительно, но моего решения они не изменили. Я не допущу, чтобы находящиеся под моим началом солдаты бессмысленно гибли. Мой главный долг — привести обратно как можно больше боеспособных солдат. Мертвые солдаты не представляют никакой ценности.
— Бежать от этих недочеловеков! — вопит лейтенант Шульц в полярную ночь и театрально кладет руку на кобуру. — Есть здесь кто-нибудь, кто ставит на первое место долг перед отечеством и фюрером? Каждый немецкий солдат клялся, когда требуется, рисковать жизнью. Миллионы доблестных солдат уже отдали жизнь за фюрера. Остаться в живых — это ваша единственная цель, оберст Фрик? Слава богу, таких, как вы, мало. Во имя армии вы должны отменить свой приказ. Давайте построим позиции для круговой обороны и будем сражаться с большевиками; убьем их как можно больше, пока сами не будем убиты. Это наш долг перед фюрером и замечательным идеалом, который он дал немецкому народу.
— Обсуждение закончено, — решительно говорит оберст. — Раненые останутся здесь. Группа выступает через час. первой пойдет пятая рота. Шульц, вы пойдете в арьергарде с усиленной ротой. И уверен, не нужно напоминать, что с этой минуты отказ подчиняться моим приказам означает немедленный военно-полевой суд. Я не приму никаких протестов. Понятно?
— Понятно, — еле слышно отвечает лейтенант Шульц.
Ефрейтор-санитар, бывший военный священник, и двое солдат с обмороженными ступнями вызываются остаться с ранеными.
