находятся возле тебя! Попадешь прямиком в Торгау, если хоть пальцем тронешь подчиненного. И мне плевать, что ты готов лизать задницу фюреру!
Хайде бледнеет и бросает на Старика злобный взгляд.
— В последней фразе ты можешь когда-нибудь горько раскаяться!
— Предоставь мне самому решать, в чем я раскаюсь, а в чем нет, — снисходительно улыбается Старик. — Однако на твоем месте я был бы поосторожнее! Ты хочешь оставаться после войны в армии. Ты не дурак, поэтому думай, что говоришь, а то может статься, что армия откажется от тебя, когда будут собирать остатки после разгрома!
— Ты думаешь, мы проиграем эту войну? — спрашивает Хайде с угрожающей ноткой в голосе.
— А ты нет? — отвечает Старик, резко поворачивается и отходит.
На северо-западе в небе зарево от громадного пожара.
— Петсамо горит, — утверждает обер-лейтенант Вислинг.
— Merde alors[35], как только могут жить люди в этой проклятой местности, — говорит усталый, замерзший Легионер. — Я истосковался по Сахаре и горячему песку!
— Могу сказать наверняка, что в жизни не стану заниматься зимними видами спорта, — с горечью улыбается Барселона, хлопая от холода в ладоши. Лицо его покрыто ледяной маской.
— Какого черта нужно Адольфу в этой стране? — спрашивает Порта каким-то замогильным голосом.
— Im Osten, da leuchtet eine heiliges Licht…[36] — язвительно напевает Грегор.
Неподалеку от залива Мотовского боевая группа останавливается. В ту же ночь пятнадцать человек оказываются застрелены в голову. Мы раздраженные, нервные. Наша нервозность проявляется в том, что часовые убивают трех своих.
— Психуют все больше и больше, — говорит Порта, с любопытством рассматривая пулевое отверстие в одном из тел. — Прямо между глаз.
— C'est la guerre! Но почему бы не показать русским, что мы еще здесь? — предлагает Легионер.
— Ура-а-а! Давайте пойдем, уложим нескольких русских! — убийственно усмехается Малыш, поводя автоматом.
Образована атакующая группа, командует ею финн-лесовик, один из тех, кто считает каждого живого большевика оскорблением Богу и Финляндии.
Мы бесшумно пробираемся по снегу и устраиваем засаду в километре по другую сторону залива.
Русские появляются часа через два, на скрипящих лыжах, колонной по одному, ничего не подозревая. Мы стреляем, пока в рожках не кончаются патроны.
Они валятся вперед и в стороны, будто колосья под острой косой.
Мы бросаемся к ним и берем все, что может пригодиться. Несколько человек еще живы. Ими занимается финн. Со злобной улыбкой он приставляет дуло своего оружия им к переносице и стреляет. Черепа раскалываются, как яичная скорлупа. Это солдаты из сибирских частей, в карманах у них много махорки. Вскоре воздух вокруг нас пахнет махорочным дымом. Фляжки у них наполнены водкой.
Порта полагает, что они только что получили недельный паек. Да, сегодня четверг, русским выдают водку по четвергам. Возможно, добравшись сюда, они были уже полупьяными. Этим можно объяснить отсутствие разведки и то, как опрометчиво они шли навстречу гибели.
В бумажниках у мертвых лежат фотографии родных. Мы сидим на быстро окоченевших трупах и обсуждаем снимки. Те, которые нам не нравятся, выбрасываем на полярный ветер, но снимки с невестами и молодыми женами оставляем у себя. Мужчин с фотографий вырезаем. Они только портят наши фантазии о женщинах.
Вскоре после полуночи разверзается преисподняя. Автоматическое оружие со всех сторон изрыгает смерть. Русские в длинных белых маскхалатах мчатся к нам на коротких лыжах. Даже лица их закрыты белыми масками. Кажется, что нас атакует армия призраков. Кончается атака так же быстро, как началась. Во многих местах снег обагрен немецкой и финской кровью. Раненые душераздирающе стонут, но мы так устали, что не можем вносить их в иглу, и вскоре лютый холод кладет им конец. К северу от Полярного круга смерть приходит быстро.
Боевая группа уменьшается. Гораздо больше половины ее — раненые, которых мы тащим с собой. Силы наши убывают с каждым часом. Мы начинаем бросать раненых. Они только задерживают нас. Дух товарищества, о котором поем, немного стоит для гибнущей в Заполярье боевой группы.
Многие пускают себе пулю в лоб.
Оберст наклоняется над своим адъютантом, юным лейтенантом, лежащим в снегу. Взрывом ему вырвало оба глаза. Оберcт опускает веки покойного и молча идет с бесстрастным лицом вдоль рядов стонущих солдат.
Ефрейтор-санитар Кроне, бывший военный священник, встает на колени возле лейтенанта Крауса. И ясным голосом просит Бога смилостивиться над его душой.
Оберcт останавливается и смотрит на лейтенанта Крауса, кожа которого уже приобрела пергаментный оттенок смерти. Зубы его странно торчат между лиловых губ, растянутых в собачьем рычании. «Геройская смерть не особенно красива, — с горечью думает оберст. — Нисколько не похожа на фантазии корреспондентов».
Вскоре после этого оберст собирает офицеров боевой группы. Они приходят поодиночке. Лейтенант Линц из первой роты, гауптман Бернштейн из второй, лейтенант Паулюс из третьей, обер-лейтенант Вислинг из четвертой, майор Пихль из пятой, лейтенант Хансен из шестой. Последним появляется лейтенант Шульц.
— Присядем, господа, — угрюмо говорит оберст. Окидывает взглядом их лица. Он знает, на кого можно полагаться и кто захочет плюнуть ему в лицо. — Господа, — продолжает он устало. — Я собрал вас, чтобы обсудить будущее нашей группы. Разумеется, я могу приказать то, что считаю нужным. Я командир, и вы обязаны повиноваться моим приказам. Протесты рассматриваются как мятеж и в данных обстоятельствах влекут за собой военно-полевой суд и немедленный расстрел. Так обстоят дела не только в нашей армии, но и во всех остальных.
Он делает паузу, сдувает снег со своего автомата и несколько секунд прислушивается к стонам из иглу, где уложены раненые.
— На мой взгляд, наше положение совершенно безнадежно. Боеприпасы на исходе. Силы тоже. Больше половины личного состава группы ранено. Если мы будем продолжать то, что делали, то вскоре все будем мертвы. В данных обстоятельствах я не хочу отдавать приказ, пока не обсужу с вами наше положение, но вы должны понимать, что каким бы ни было ваше мнение, окончательное решение остается за мной. Я не пытаюсь выгородить себя.
Я знаю свои обязанности и прежде всего думаю о раненых, страдающих от невыносимой боли. У многих гангрена, а у нас нет ни медикаментов, ни бинтов, ничего совершенно, чтобы помочь им. Очень сомнительно, что мы сможем прорваться к своим. Только что вернувшаяся разведгруппа доложила мне, что перед нами крупные силы сибирских пехотинцев. Кроме того, нужно помнить и о батальоне бронесаней. Если разделить боевую группу на три части, то есть небольшая возможность пробиться. — Снова делает паузу и с силой ударяет в снег прикладом автомата. — Но без раненых, это должно быть понятно!
Среди собравшихся офицеров поднимается гневный ропот.
— Господи, бросить раненых? — кричит лейтенант Шульц, самый младший из офицеров, которому забили голову этикой героизма.
— Сейчас говорю я, лейтенант Шульц! — рычит оберст, давая ему резкий отпор. — Получите возможность высказаться, когда закончу. Можно так же остаться здесь, понастроить иглу, занять круговую оборону и надеяться, что наши войска придут на выручку. Но это будет тщетной надеждой. Я думаю, штаб давным-давно списал нас.
— А как насчет полка СС? — спрашивает лейтенант Шульц с детской наивностью.
— Если у вас есть прямая связь с генералом, герр лейтенант Шульц, можете предложить ему эту идею, — язвит оберст. — Заодно и сообщите ему, где можно найти эсэсовский полк!
— В Финляндии расположена эсэсовская горная дивизия «Норд», — торжествующе говорит Шульц.
