госпиталя. Странная болезнь, которая настигает солдат, действующих в тылу противника, выпала и на их долю.
Мы три дня лежим, окопавшись, в балке, и дожидаемся, когда поутихнет активность русских. Несколько раз слышим, как их лыжи скрипят по снегу неподалеку от нас.
Спать никто не может. Продолжают действовать таблетки первитина.
Порта скрашивает нам ожидание, рассказывая историю ефрейтора, которого знал в школе подрывников в Бамберге.
— Это был помешанный тип из Дрездена, — начинает он. — Совсем как тот русский, что перешел к нам под Харьковом и ел тряпки, будто какая-то моль. Этот ефрейтор-дрезденец был профессиональным поедателем стекла. Как только видел зеркало или какую-то дорогую стекляшку, тут же хватал ее и грыз. Вскоре в роте не осталось ни единого зеркала. Ефрейтор из Дрездена съел их все.
Солдаты из других рот каждый вечер приходили к нам с зеркальцами, пузырьками, и он съедал их все. За такое зрелище им, само собой, приходилось платить. Казначеем был я. Вскоре он съел все зеркала в полку. До единого. Цена зеркал значительно поднялась.
Мы стали выходить из этого положения, воруя зеркала в городе, и вскоре во всем Бамберге не осталось ни одного. Дело, разумеется, дошло до крипо[9]. Сперва полицейские смеялись, недоумевая, кто может быть настолько помешанным, чтобы красть зеркала, и посадили в кутузку парня, который донес об этом. Но вскоре обнаружили, что все их зеркала тоже исчезли, и запели уже по-другому.
Вскоре после этого пропало зеркало гаулейтера[10]. Потом командующего генерала. Дело было очень выгодное, и я мог бы заниматься им все время, пока находился в Бамберге, если б этот помешанный ефрейтор-стеклоед не потребовал себе должности в KDF[11]. У этого идиота появилась мания величия, он возомнил себя артистом и решил, что Адольфу будет интересно посмотреть, как он ест зеркала. Но организатор армейского досуга — он был священником — схватил ефрейтора-дрезденца за ухо и вышвырнул вон.
Ищейки взяли его в тот же вечер. Священник об этом позаботился. Я, разумеется, пытался вызволить дрезденца. На нем можно было зарабатывать деньги. Но, к сожалению, он повесился в камере, написав на стене свои последние слова: «Поедание стекла — это искусство! Хайль Гитлер!».
— Я знал одного парня, который ел бритвенные лезвия, и они выходили у него из задницы маленькими стальными брусочками, — вспоминает Малыш. — Он продавал их пьяницам на Реепербане!
Возвращаемся мы ранним пасмурным утром. Погибшие от ночного артобстрела все еще лежат. Русские около получаса били из пушек но этому району. Метили, когда поняли, что нам удалось проскользнуть обратно.
Грузовики приезжают за нами во второй половине дня. Мы слезаем с них так далеко от линии фронта, что орудийный огонь слышится далеким гулом. Но несколько дней остаемся в странном состоянии и на каждого встречного наводим автоматы с криком по-русски: «Стой!».
В общем, в головах у нас почти ничего нет, кроме трескотни автоматов и свиста боевых ножей, но после нескольких походов в сауну и развлечений с девицами в военной форме это состояние постепенно проходит. Только четвертому отделению не удается избавиться от болезни: она у них такая тяжелая, что нам приходится связывать их собственными ремнями, пока ребят не отправляют в психиатрическое отделение. Больше мы их уже не видим.
Когда приходит время возвращаться на передовую и на место погибших приходят новички, мы уже почти полностью здоровы и избавились от постоянного страха быть убитыми, куда бы ни шли.
БОЕВАЯ ГРУППА
Когда тех, кто от чистого сердца протестует против господства террора, отправляют в концлагеря как клеветников, что-то в самой сущности движения должно быть порочным.
Деревья трещат от холода. Ветер хлещет мелкими снежинками в обмороженные лица. Мы — живые глубокозамороженные туши. Наши кости стучат внутри, плоть свисает клочьями. Части человеческих тел и окровавленные внутренности висят на заснеженных кустах.
Пулемет МГ-42 изрыгает смерть, тяжелые минометы с глухими хлопками плюются минами. С неба падает олень, ноги его торчат кверху. Падая, он пронзительно вопит. Ударяется о смерзшийся снег и разлетается дождем крови и кишок.
Из кустов, шатаясь, выходят двое русских офицеров в длинных меховых накидках. Кто кого поддерживает, понять невозможно. Они надрывают животы от смеха. Сумасшедшие? Или совершенно пьяные? Один из них потерял меховую шапку. Его коротко остриженные рыжие волосы торчат, как свиная щетина. На обмороженном лице большие язвы.
Легионер быстро наводит на них ствол МГ. Трассирующие пули впиваются в животы офицерам. Продолжая обнимать друг друга за плечи, они валятся в снег, который быстро становится красным. Их безумный смех сменяется долгим предсмертным хрипом. Грохочет и воет «сталинский орган»[13]. Мины выворачивают деревья с корнем, снег пузырится, будто каша. Над землей клубится ядовитый красновато-серый дым.
Кое-кто из нас надевает противогазы. Дым жжет нам легкие. Почему бы одной из сторон не начать использовать боевые отравляющие вещества? У обеих есть газовые фугасы, да и мы привезли свои не для забавы, так ведь?
Я ищу свой противогаз, потом вспоминаю, что давным-давно его выбросил. В сумке полно всякой всячины, но противогаза нет. Сигареты там хорошо сохраняются сухими. Я не единственный, кто тщетно ищет свой противогаз.
Дым клубится, скрывая из виду все. Мы не видим, во что стрелять, но стреляем, пока оружие не
