его и тщательно вымели все Паучьи рисунки, а веник после этого дела сожгли. По мнению Кузьмича, даже самое крепкое начертательное колдовство после этого пропадает, не в силах вынести причиненного унижения.
Отдохнув с дороги, мы повели брата Гоблина на мыс — на радость всем он напился в говно и выразил желание искупаться. Не снимая одежды, Гоблин забрался на выдающуюся в озеро каменную гряду и бросился вниз, даже не глянув на воду. А стоило бы — она еще только выступила над просевшим льдом, и Гоблину, чтобы нырнуть, пришлось пробить его головой. Он целиком ушел в темную полынью, и некоторое время мы гадали — когда же и где он теперь вынырнет, и вынырнет ли вообще? Потом что-то тяжелое проломило лед в десяти метрах от камня, и из полыньи появилась мокрая Гоблинова башка. Теперь Гоблину надо было обсохнуть, и он направился прямиком под навес.
Выйдя на поляну, Гоблин заметил, как Браво сидит на построенных Мишей-Казаком полатях с самым мрачным и недовольным выражением лица. Радоваться ему было действительно не из-за чего. С полчаса назад он опрометчиво доверился Фери, который выпросил у него для купания принадлежавший Максиму надувной матрас. Фери принес его на берег озера, приложил к пузу и прыгнул на лед. По прибрежным камням и льду Фери проехал на матрасике, словно с горочки на санях. Но в озере матрасик неожиданно лопнул, порвавшись сразу в нескольких местах.
— Ой, ой, — запричитал Фери, выбравшись из озера и возвращая Браво мокрые куски резиновой рванины. — Подвел меня твой матрас! Лопнул, а я себе все пузо о камни распорол! Так что Браво было от чего быть недовольному — можно сказать, он сидел и копил злобу возле матрасика. А тут еще Гоблин, как только вышел к навесу, походя шлепнул Браво канистрой по щеке.
— Привет, — поздоровался Гоблин, а затем остановился и принялся смотреть, чего будет. В ответ на это Максим встал и тоже “шлепнул” Гоблину по щеке. От такого шлепка Гоблин упал и некоторое время не мог встать, так что первый его заход на Черного Капитана следует считать неудачным. Тогда Гоблин выразил мирные намерения — поднялся, открыл канистру и пригласил Браво выпить.
— Во, смотри, — показал мне Строри, — пьют! А мы чего…
— Не, — прервал его я, — погоди. Сейчас будет второй заход.
И точно! Как только Максим выпил и отставил в сторону канистру, Гоблин шагнул вперед и ударил Браво в корпус ногой. Максим прикрылся рукой, размахнулся…
— Осторожно! — крикнул Строри, но было уже поздно. Максим ударил и попал в челюсть, снова опрокинув Гоблина с копыт.
— Ноль — два, — объявил Барин.
Последовало еще несколько похожих раундов. Сначала поединщики пили из канистры, потом Гоблин делал свой выпад, а Браво отвечал все тем же убийственным ударом. Но постепенно Браво устал и тоже начал промахиваться. В последнем раунде его удар вспорол воздух за полметра до Гоблина. Но тот все равно не устоял на ногах — упал, словно подкошенный.
— Астральный удар! — возмутился Барин. — Все биополе ему промял!
— Все! Конец боя! — крикнул Строри. — Давайте-ка, забираем отсюда Гоблина! Уходя, мы обернулись посмотреть, как устраивается отдыхать на бревенчатой лавке Черный Капитан. Видно было, что от только что пережитого лицо у Максима порозовело, а настроение заметно улучшилось. Основа была заложена, и теперь даже порванный матрасик не мог омрачить нашей будущей дружбы.
В последующие сутки я много иронизировал над братом Гоблином из-за этого случая. Но уже на следующую ночь меня самого так отпиздили, что от иронии не осталось и следа. Я собирался поставить в эти сутки личный рекорд по употреблению алкоголя, и к середине ночи даже примитивная моторика начала меня оставлять. Но чем больше я ползал по лесу на четвереньках, тем больше мне хотелось совершить какое-нибудь насилие. А особенно такое, в ходе которого мне бы достались хорошие новые ботинки. Мои совсем истрепались, а алкоголь в моем сознании расцветил эту проблему до небывалой величины.
В качестве жертвы ограбления я выбрал некоего Дорфа, уже немало на тот момент от нас претерпевшего. В прошлом году нам была удача изловить в лесу его и одного его друга, приехавших в Заходское отметить Дорфовский день рождения. Самого Дорфа мы завязали по шею в его же спальник и заставили прыгать по мелководью на глубину, а друга загнали на дерево, и он пел оттуда:
Опираясь на эти заслуги, я приполз на стоянку к Дорфу — на четвереньках, с трудом осознавая мир. Там я потребовал, чтобы Дорф снял с себя ботинки и отдал их мне, а сам бы вместо этого примерил свой новый спальный мешок. Новый потому, что старый мешок Дорфа мы на его прошлогодний день рождения утопили. Дорф оказался человеком неглупым и сумел воспользоваться создавшейся ситуацией.
Набросившись, он принялся лупцевать меня что есть силы. Я не очень понимал, что вокруг меня происходит, так что поначалу меня даже развеселил его смелый, исполненный справедливой ненависти порыв. Трудно сказать — долго ли, коротко ли было дело: мир то гас, то снова разгорался у меня перед глазами. Потом, помню, я снова пил, теперь уже с этим ебаным Дорфом, а потом мы с ним говорили за жизнь.
Первоначальный порыв у Дорфа прошел, он все время жаловался мне, будто бы с утра придут мои друзья и его искалечат. Я успокаивал его, потому что пока еще не мог понять: из-за чего это он так распереживался? Лишь под конец ночи я оставил его и вышел в Утеху, где залез к Болгарину Гавриле в палатку. Именно там меня и настигло чертовски неприятное утро. Сначала я услышал какие-то сухие щелчки и металлический звон. Это подняло меня из черных глубин забытья; я смог пошевелиться. Вместе с этим шевелением пришла боль в теле и разбитом лице, а сквозь неё тяжелым колотуном накатило похмелье. Я едва смог разлепить глаза — так они распухли. Я понимал, что меня отпиздили, но вот из-за чего это случилось и почему, пока что припомнить не мог.
“Проклятые Болгаре, — подумал я, так как признал в окружающей меня стоянке Утеху, — неужели это они меня так отмудохали? Ну погодите, — повторял я про себя, будя черную злобу, утреннее утешение после ночных пиздюлей. — Болгарские псы! Вы мне еще за это ответите! Суки, ну и суки, — как заклинание твердил я, — это надо же!”
Я ощупывал лицо, с содроганием прикасаясь к незнакомым доселе формам. Под пальцами сочились свежие ссадины, колыхались под кожей обширные кровоподтеки. “Ботинками, что ли, били?” — подумалось мне, и тут я начал кое-что припоминать. Ботинки…
Лелик Рыжий сидел в то время в пустой поутру Утехе и расстреливал из мелкокалиберной винтовки принадлежащую Болгарам посуду. Увидав меня, как я вылез из палатки и теперь ощупываю лицо, Лелик очень развеселился. Он налил мне полкружки водки, заставил выпить и дал в руки ружье.
— Смотри, — показал он пальцем. — Болгаре поставили у озера манекен. Попадешь в него? Я глянул в сторону озера, но почти ничего не смог там разобрать. Веки опухли, я и озеро-то видел с трудом, не то что какой-то там манекен. Взяв мелкашку поудобнее, я выстрелил практически наугад. Щелк! Я передернул затвор, дослал еще патрон и снова прицелился. Вот блядь! Мне показалось на мгновение, что манекен немного сместился и как будто изменил положение. Щелк! Пуля со свистом ушла через редколесье к озеру — а оттуда, словно бы в ответ, понеслось:
— А, блядь! А-а-а! Вы что, суки, совсем охуели? Не стреляйте, блядь, это же я! Борис-болгарин вышел с утра к озеру умыться и почистить зубы, но не ожидал, что делать это придется под пулями. Первая стеганула по воде далеко слева и лишь привлекла Борино внимание, он обернулся. Через разделяющие нас несколько десятков метров он только и успел, что заметить: кто-то у костра наводит на него ружье. В этот момент я выстрелил второй раз, и еще одна пуля вспорола воздух — теперь прямо возле Бориной головы.
Вернувшись кое-как в Нимедию, я повалился у костра и лежал, потихоньку приходя в сознание и вспоминая события предыдущей ночи. Братья, увидав, какая у меня теперь стала рожа, разнервничались и стали допытываться, как же такое могло произойти. Как на духу, я повинился перед товарищами:
— Я вчера в синяка-разбойника превратился и требовал у Дорфа ботинки. И, вроде…
