«За семью печатями». Шеф даже считает, что неплохая перспектива у солдатиков в виде Четырех Всадников, с оружием и спутниками. Видео и компьютерные игры начнут разрабатываться, как только будет утверждена концепция главных героев.
– Все это, конечно, очень интересно, – перебил его Мор, – но не пора ли нам переходить к другим вопросам? До обеда я должен провести пару тестов.
– Неужели? – парировал Смерть – И как поживает твой синяк?
– Почти пропал. Странно.
– Значит, не получилось?
– Я еще не закончил испытания. Первичные результаты были просто поразительными. Гораздо лучше, чем мы ожидали.
– Но ничего не получилось?
– Он распространялся очень широко. Полное покрытие туловища. И сильная боль.
– А потом исчез?
– Да.
– Значит, не получилось.
– Да, в конечном счете, нет…
Я отошел от двери. Единственный недостаток подслушивания заключается в том, что чаще всего слушаешь всякую ерунду.
Я поднялся по спиральной лестнице и вошел в кабинет Шефа. Лучи утреннего солнца били в окна мансарды, и я зажмурился от ослепительной белизны комнаты. Я подошел к письменному столу, на котором сегодня стояли только компьютер, принтер и лежала зеленая папка. Огонь в камине давно потух. Стопки досье уже не было.
В папке лежало Жизненное Досье. Я раскрыл его, просмотрел три столбика цифр и закрыл – просто не мог читать две сотни листов сухой статистики. Я убрал документ в папку и побродил по кабинету, ни о чем особенном не думая, наслаждаясь одиночеством. Покрутил ручку лотерейного барабана, прислушался к звуку шаров. Раз десять опустил и поднял жалюзи. Сел за компьютер, но не почувствовал желания найти еще что-либо о себе или своих работодателях. Не знаю, почему. Апатия и пустота.
Вот что всегда чувствуют мертвые – пустоту. Иногда они хотят об этом кричать, хотят напугать живых, разнести весь мир на куски. Но их никто не слышит. И они продолжают ощущать пустоту.
А сейчас было не так. Сейчас я ощущал меланхолическую опустошенность, свойственную живым.
Я лежал, закрыв глаза, в теплом квадрате света на ковре, то погружаясь в грезы, то выныривая. Я казался себе мечтателем, героем средневековой поэмы «Жемчужина» [14] , которую прочитал в школьной библиотеке. Поэма раскрывала в форме видения религиозные и философские истины. Я пересказал себе историю Лазаря, подставив Смерть вместо Иисуса, а себя самого – вместо старца. Мне вспомнился Билли-Враль [15] из одноименной книги, который с помощью живого воображения уходил от невыносимой реальности. И, естественно, на поверхность сознания всплыли обломки моего давнего крушения.
Мне вспомнился разговор с Эми, когда я в последний раз говорил с ней как любовник. Нас разделяли шестьдесят три мили – в то время она жила в Лондоне, где нашла работу, не помню, какую. Мы общались по телефону, я не видел ее уже два месяца с момента последнего разговора в кафе «Иерихон». Перед тем как положить трубку, я признался, что после нашей разлуки внутри ощущаю пустоту. И попытавшись хоть немного заполнить этот вакуум, добавил, что люблю ее.
– Почему? – спросила она.
Я положил трубку, не зная, что ответить.
Я не знаю ответа и по сей день.
Чем дальше я углублялся в прошлое, тем больше становилось обломков.
Я впервые заговорил с Эми в гостях у нашего общего друга. Он устроил большую вечеринку, на которую пригласил весь наш класс – даже меня. Помню старый магнитофон, большой запас выпивки и следы рвоты на коврике уборной. Где-то в середине вечера я увидел ее. Она сидела на полу спиной ко мне, скрестив ноги по-турецки, в синих джинсах и белой футболке. Мы виделись в школе, но я был слишком замкнут, чтобы просто так подойти к ней, она же особого интереса ко мне не проявляла. Но тут она обернулась и перехватила мой взгляд.
– Привет, – улыбнулась она.
– Здравствуй, – ответил я.
– Я – Эми.
– А я… очень рад с тобой познакомиться. Она засмеялась, хотя я не собирался шутить.
Ее смех спас мне жизнь, потому что накануне я решил покончить с собой. Это нормально для подростка, и я не стал бы упоминать об этом, не будь все настолько серьезно. Меня побудило к этому не отсутствие цели, не страх того, что в будущем грядет хаос, не чувство, что рушится знакомая картина мира, – как у всех обычно бывает. Вместо этого я неожиданно явственно осознал, что жизнь – вовсе не уютный тесный мирок, как я считал, глядя на своих родителей. Мне пришло откровение, где будущее предстало не как продолжение абсолютно счастливого детства, но в виде ужасной гидры, выползающей из мглы. Ответственность, сексуальность, самосознание, искушенность, власть, самоопределение, смертность – эти абстрактные понятия, о которых писали в книгах, слились в одну злобную тварь с семью змеиными головами, от которой спастись было невозможно. И от страха перед ней я захотел себя убить. Помню, как по дороге в ванную я все твердил: «Хватит с меня, не могу больше…» Мне хотелось вспороть вены и растаять в забытьи – я уже представил, как хлещет кровь. Но в ванной я обнаружил, что с недавних пор отец стал пользоваться электробритвой, и поэтому пришлось прожить еще день – день, который принес мне смех Эми, потом ее дружбу и, наконец, ее любовь… Но после того ужасного откровения я так и не смог позабыть о гидре, что затаилась во мгле, а счастье всегда казалось весьма условным.
Должно быть, суицидальные наклонности коренились в моем одиночестве. В годы отрочества я ощущал себя ущербным, ненужным и незаметным. Над моими анекдотами никто не смеялся, я же злился на любую шутку в свой адрес, мои слова оставались без внимания, а присутствие – незамеченным. Я не был одаренным. Любознательным и начитанным – да, но отнюдь не вундеркиндом, а частые болезни помешали и физическому развитию.
На очереди старые обломки. В детстве я потому часто болел, что мама не пускала меня к другим детям. В итоге иммунная система так ослабла, что в детском саду ко мне липли все болезни. В больнице я лежал почти каждый месяц, а в три года чуть не умер – на двадцать пять лет раньше срока.
Но зачем я родился? Единственный разумный ответ –
Вывод очевиден: я обречен умереть лишь потому, что моим родителям было угодно, чтобы я жил.
Это и есть смысл жизни?
На крыше
Я рванулся к люку, но пальцы лишь беспомощно ударились о мокрую раму. Тысячу мгновений этой первой секунды я верил, что смогу удержаться; но тело мое, с каждым мигом ускоряясь, сползало по серой черепице, по крутому гладкому скату, все быстрее и быстрее. В лицо хлестал ветер с дождем. Я цеплялся руками и ногами за мокрую черепицу, пытаясь удержаться, затормозить, но неумолимое скольжение продолжалось.
Пока брюки не зацепились за выступ в черепичной кладке.
Левое колено вздернулось, когда зажатая брючина задралась по ноге. Острый угол черепицы расцарапал кожу на икре; но все тело продолжало сползать, принуждая меня привстать. Я отклонился в сторону, чтобы не скатиться, но меня развернуло на сто восемьдесят градусов. После моей импровизированной гимнастики черепица выскочила. Я снова заскользил, на этот раз вниз головой на спине.
Я закричал.
Я знал, что до площади мне лететь около восьмидесяти футов, но все равно рефлекторно прикрыл голову руками. Попытался притормозить пятками, но крыша была слишком скользкой, и все мои усилия
