полностью распоряжающихся лишь собственными мозгами и результатом лишь своего труда…»
Так передал Игорю старый волхв — хоть и нет боле старика на Белом Свете, но скупые строчки дедовской тетради хранят об Олеге память.
И снова, и снова он был Ингваром — ругом с таинственного острова. И опять брел он по лесу, разыскивая зачарованную поляну, магический Перекресток Межвременья.
… Миновав высокий ельник, Ингвар раздвинул ветки. Удивленному взору Игоря предстало могучее ветвистое дерево, макушкою упиравшееся в небеса. Под навесом густой листвы беспробудным сном спал его отец.
Тяжело перевалившись через гряду, к ее подножию спускался человек. Можно было подумать, что он пьян, но тянувшийся за ним кровавый след свидетельствовал о другом. Воин отрешенно взирал на зловещую картину отгремевшего боя.
Витязя знали под именем Святобор. По тем временам он мог уже считаться стариком, ибо давно разменял четвертый десяток лет, грозных лет бесчисленных схваток и битв, беспокойных лет проведенных в тягостных раздумьях и молениях, лучших лет отцовства и воспитания сына. То был не простой воин. То был волхв — Стрибожий избранник. Самый неудержимый клинок на всем южном побережье Варяжского моря. Самый неутомимый из жрецов стремительного бога.
Святобор брел, переступая через обезображенные трупы врагов и товарищей, пугая ленивое толстое воронье. Вот, он споткнулся о что-то грязно-белое и упал, уткнувшись лицом в пожухлую траву. Причиной его падения была исковерканная туша Световидова коня. В боку мертвого животного глубоко засел обломок копья. Половина морды начисто отсутствовала, снесенная датским боевым топором.
На двести шагов вперед коса меняла цвет с желто-коричневого на белопурпурный. Там упокоились навеки всадники Солнечного Бога — мертвые защитники сожженной и разграбленной Арконы.
Ворон деловито выковыривал глаз у полуживого скакуна. Святобор рванулся вперед и отогнал падальщика.
Птица нехотя поднялась на крыло. Затем воин, стиснув зубы, подарил коню быструю смерть.
Долго-ли, коротко-ли брел богатырь неведомо, да вышел он к священной роще. Углубившись в пропахший дымом пожарищ лес и раздирая руками колючие кусты малины, он выбрался на поляну.
Здесь Святобор опустился в изнеможении и закрыл очи. Последнее, что уловил его потухший взгляд — это маленький дубовый росток, тянущий к солнышку редкие нежные листочки среди синих созвездий дикого базилика. Дальше он ничего не помнил, и не заметил он, как эта жалкая поросль поднялась, превратившись в молодое, жаждущее воды и света деревце. Затем дубок вдруг начал раздаваться вширь, и мощные корни, толстыми длинными змеями проникли в самое чрево Матушки Земли. То ли там, то ли где еще черпало дерево волшебную силу, вскоре над спящим ругом склонился настоящий зеленый гигант.
И прилетали две птицы, и садились они на ветку этого дуба, не на вершину, потому макушки им не достать, а на простую веточку, с которой если смотреть, то видать сами Рипейские горы.
И пела вещая Гамаюн, и молчала мудрая Сирин. И вели разговор птицы вольные, птицы вечные и могучие:
— На море на океане, на острове Буяне лежит бел да горюч камень. А на камне том стоял Храм Велик, из того же камня вытесан, солоной водой морскою полит.
— Ай, не камень там, сестрица, лежит, а китовый прах! О Стрибе память, о Ветрогоне. Ай, не вода там, сестрица, кипит и не дождь стучит! То горючи слезы Желины по сынам, да мужьям росским, по их женам, да детишками малым. Потому, стоял тот Храм, а ныне уж нет его. И пирует лютый ворог на развалинах, и уносят волны лодьи погребальные.
— Вижу, вижу я, сестра, лодью Велеса, лодью Водчего непреклонного. Черным лебедем уплыла она, за реку Время великую, за воды ее беспредельные. Только в лодке той не старик лежит, молодец лежит, не живой лежит.
— Чей он сын, сестра? Чей он брат, сестра? Муж ли молодец, аль неженатым пал. Почему он мертв, коль не пела я, не вела своих сладких песенок.
Отвечала Гамаюн сестре старшей, птице Счастья, птице Смерти:
— Игорь он, Святоборов сын. Ингвар то, Всеволодов брат. И хоть мужем пал, неженатым был. Неженатым был, да сына родил. А что в лодке он — знать Недоля то, что не пела ты — это Долюшка. И несет его необычный челн, к дому самого Коровича. И ни жив, ни мертв Святоборов сын, значит, Велему цена плачена. Миновал его взмах кривой косы, Так начертано, так назначено.
Но, смотри сестра, что за удалец!?
— То отец его, Святобор уснул.
— Смертным сном, сестра, иль устал боец?
— Нет, на этот раз Мару обманул.
— Ты не пой ему — не его черед.
— Не открою уст, больно надобно.
— Знаю все, что с ним будет наперед.
— Чу, молчи, сестра! Не рассказывай. Он не спит уже, веки лишь сомкнул. Обмануть меня не удастся. Ты вставай-ка, хитрый волхв, да смелее будь. Отвечай все, как есть, не лукавствуя!
Тут восстал Святобор в богатырский рост, птицам кланялся до сырой Земли:
— Вы простите мне, птицы вещие, птицы вольные, птицы мудрые! Я не хитростью, да не корыстью по земным иду по дороженькам. Меня ненависть по земле ведет, куда сердце — туда ноженьки. Помогите мне, боги сильные, боги грозные и бессмертные! Где искать мне злого ворога, разорителя, я не ведаю. Коль найду — не ждет пусть пощады враг. Он упьется своею победою.
— Много ль толку, Святобор, в мести кровной, что съедает тебя заживо. Ты ступай, богатырь, сквозь волшебный бор, и покой тебе будет наградою. Ты олегом стань, им достоин быть. Коль олегом быть — себя победить.
— Русичей жизнь была вольною, словно птичий полет. Цветасто ткали жены полотно. Кузнец ковал металл.
Варили руги мед. И сурицу в честь Солнца, сам Браги захмелел бы, пригубив. Шли бражники с музыкою веселой, хозяек и детишек разбудив.
Пока Свет стоит — надо мстить врагу, за обиды да позор матери. Я б обрел покой, только не могу. Жжет мне разум Христово распятие. Не учил ли нас добрый Белобог, не завет ли то свет Сварожичей: верх над Правдою Кривда не возьмет, без худых людишек да их помощи.
— Мы промеж себя не сильны решить, что есть Правда, что Кривда с Ложью. Нас полегче ты о чем спроси, а помочь ты моли Стрибога.
Наклонялись дубравушки, тучи по небу не плывут — летят, то спускалась на дуб птица третья, птица Стратим сильнокрылая.
Как ударилась Стратим оземь вдруг, как взметнулись по воздуху перышки. Встал пред русичем сам Стрибог, буйных ветров дед и гонитель туч.
И ужаснулся богатырь, и склонился он пред могучим богом.
Росту Стрибог был огромного. Головы на две выше волхва. Втрое шире Святобора в плечах. Его шумное дыхание пригибало к земле травы и кусты. Грива нечесаных волос и густая вилообразная борода колыхались под стать растительности. На ремне через плечо он перекинул яровчатые гусли, за спиною виднелся тугой лук в десять локтей, каких и в Англии и, вообще, на Свете не сыскать, у пояса был сагайдак-колчан со стрелами.
— Славен будь, Неудержимый Стрибог!
— Здравствуй и ты, верный Святобор!
— Аль не скажешь, Неистовый, где искать мне ныне врагов моих да обидчиков.
— Была бы воля, а враг всегда найдется, — усмехнулся Стрибог, и от его трубного голоса вновь закачались макушки вековых деревьев, — Вы за этим что ли вызывали меня, хвостатые вещуньи?
— Сам такой! — раздалось в ответ.
Видел Святобор, как грозный бог стрелу вынимал, да не заметил, как на тетиву накладывал — птицы оказались проворнее и исчезли с глаз, избежав возмездия. Знали не понаслышке, каков Стриба в
