жизни в качестве источника вдохновения. Я говорила, что раньше рисовала?
— Нет.
— Пейзажи в основном. — Промис провела рукой по воздуху, словно делая мазок воображаемой кистью. — Может, когда вернусь в Нью-Йорк, снова начну. Короче, иногда над книгой я так же работаю. Смотрю на какую-нибудь вещь — на необычную брошку или там на мамину фотографию — и пишу о ней. Я использую эти вещи, но не копирую их. Описания у меня никудышные.
— А что у тебя хорошо выходит?
Ее губы изогнулись в улыбке. В этом было что-то странное, однако я не мог определить, что именно. Я задавал вопрос вполне серьезно, но потом посмотрел на улыбку Промис, на ее губы (ведь именно на них я видел улыбку) — и потерял нить рассуждений. У меня закружилась голова, я чуть придвинулся к собеседнице, склонился к ее губам… Нет, нельзя сказать, что я не хотел ее целовать. Я ее поцеловал, не спорю.
Поначалу поцелуй вышел довольно неуверенный. Наши губы встретились, языки соприкоснулись, словно руки влюбленных в темной пещере, и тут мои мысли вновь вернулись в русло сомнений. Интересно, так ли поступали все остальные? (А может, дальше поцелуев она не заходила и искала своего мужчину?) А потом мне стало все равно. Я расслабился и полностью отдался поцелую. Наши губы жили какой-то отдельной жизнью. Я погрузился в медленный ритм движений. Мне было тепло, даже горячо, возможно, все из-за холодной воды. Да, Промис отлично целовалась. («Повторенье — мать ученья», — говаривал отец.) Поцелуй — импровизация для двоих, но тут Промис задавала направление, а мне оставалось следовать ее указаниям.
Наконец мы отстранились друг от друга.
— Привет, — сказала она — так, будто нас только что представил общий знакомый.
— Привет.
Мы улыбнулись, а потом одновременно оглянулись на песочницу.
— Значит, ты нанимал агента?
— Даже двух, — ответил я.
— Так это же здорово! — Боб включил беговую дорожку и пошел по движущейся ленте.
— Что, два лучше, чем один?
— Я имел в виду…
— А ты думал, что я полный неудачник? — Я облокотился на сетку и попытался представить себе, каково это — быть еще менее успешным.
— Я хотел сказать…
— Нет, Боб, я парень, который нанял агента, агент попытался продать книгу, книгу никто не купил, вот агент и сделал ручкой. Было приятно познакомиться и все такое.
— Ты плохо выбрал агента, — тоном прожженного рекламщика заявил Боб. — А может, книга попала не к тому редактору. Не повезло. Само собой ничего не получится. Легко никому не бывает.
— Моника Санчес. — Я выговорил имя и выжидательно уставился на Боба.
— Хороший агент. Я ее знаю.
— Да, а она знает тебя. Мою книгу она предлагала тебе.
— Моника… — Боб ошарашенно смотрел прямо перед собой и все перебирал хилыми голенями, пытаясь хоть как-то согнать жир с бедер. — Моника — твой агент?
— Она была моим агентом. Не путай времена.
— И я читал твою книгу? — Его голос звучал почти заискивающе, будто он говорил с ребенком. А новый плюшевый мишка тебе нравится? Из-за жужжания тренажера я с трудом разбирал слова.
— Ты думаешь…
— И ты до сих пор молчал?
— Ты думаешь, я тебя просто так выбрал? Спичку вытянул?
— А что я сказал? Ну, о твоей рукописи…
— Когда писал вежливый отказ? Сам знаешь, похвалил стиль, внутренний мир главного героя. Отметил ограниченную точку зрения, подчеркнул, что роман страдает некоторой агорафобией. Спасибо, что ознакомили нас со своей рукописью. Искренне ваш, Роберт Партноу. Моника подождала три недели, а потом сказала, что мне лучше поискать другой вариант.
— Очень жаль, — проговорил Боб.
Я откашлялся и посмотрел на холодильник в углу. Вдвое меньше обычного, зато вдвое мощнее, по крайней мере именно так говорил продавец. Кожаный портфель Боба так и лежал прямо на холодильнике.
— Эван, если честно, я не помню, о чем твоя книга. Расскажи.
— У одной женщины из Милуоки агорафобия. У этой женщины есть обезьяна.
— Нуда, — кивнул Боб, все еще продолжая идти по дорожке, — помню-помню. Милуоки, обезьяна…
— Обезьяну звали Сесил.
— Я не читал твою книгу. Ее читала одна из моих ассистенток, Мелани. А потом мы ее обсудили.
Боб увеличил скорость на тренажере. Похоже, воспоминания о моей книге вывели его из себя. Захотел от меня сбежать? Жалкая попытка, но она помогла мне сообразить, что Боб так и не смог привыкнуть к боли. Наверное, он к ней никогда не привыкнет. Да, он стал больше тренироваться, но помогло ли это взрастить внутренний стержень? Интересно, он вообще понимал, какой вес ему предстоит сбросить?
— И долго вы ее обсуждали?
— Наверное…
— Только честно.
— Ладно, честно. Пару минут. От силы минут пять.
— А зачем вообще было о ней говорить?
— Такой у нас порядок. Я выслушиваю отчет. В данном случае отчет Мелани. У меня, само собой, есть письменный вариант, но…
— Большой отчет?
— Как правило, с полстранички.
Кажется, я задел Боба за живое.
— Если только книга не представляет собой что-то особенное. А иногда нам трудно решить.
— Так она составила отчет и…
— Представила его мне. В устной форме.
— А письмо? — не унимался я.
— Наверное, она и письмо сочинила. А я подписал.
— Ты вообще его читал?
— Конечно, читал. — Боб потянулся за полотенцем и вытер лоб.
— Врешь, — бросил я.
— Нет. — Боб смотрел поверх моей головы. — Я всегда читаю то, что подписываю.
— Рукопись, Боб… Ты ее не читал. И Мелани не читала.
— Может, она и пролистала…
— Я не посылал тебе рукопись. — Я раскинул руки, словно пытаясь остановить машину на пустынной дороге.
— Ты же сказал…
— Знаю. Я все придумал.
— Так это ты врешь!
— Да, Боб, в некотором смысле.
— А сам роман ты вообще написал?
— Про женщину из Милуоки и обезьянку по имени Сесил? А как ты думаешь?
Мы одновременно оглянулись на песочницу. Мне было интересно, видели ли дети наш поцелуй. А их родители и няньки?
— Если с описаниями у тебя туго, скажи, что тебе удается. — Я решил вернуться к первоначальной
