— Не знаю… — Она смотрела мимо меня, скосив глаза и уставившись в пустоту. — Я говорила с Бобом, и, по-моему, так будет правильно…
— О чем ты говорила с Бобом?
— Я пойду домой, постарайся хорошо выспаться. А Боб соберет все кусочки.
— Кусочки чего?
— Я ему помогу. Короче, завтра вернусь. Вам с Бобом нужно немного побыть наедине.
— Что, если…
— Насчет Боба можешь не переживать. Он…
Я посмотрел на Промис, ожидая, пока она продолжит мысль. Внезапно лицо ее окаменело.
— Что? Что такое?
— Боже, мне только что пришло в голову…
— Что?
— Не важно. Меня озарило. Насчет моего романа. Просто идея. Извини, Эван. Не обращай внимания.
— Ничего, все нормально.
— Очевидно, во мне тоже проснулся писательский зуд. — Она шутливо пошевелила пальцами, будто печатая текст. — В любом случае Боб наверху. Когда я его видела в последний раз, он был в прихожей. Судя по всему, его заворожил диплом твоего отца.
Промис убежала вверх по лестнице. Сейчас у нее нa уме был только ее собственный роман. А я остался стоять, прижимаясь носом к проволочной сетке. Я не знал, что и подумать про этот ее визит, первый с тех пор, как она заманила меня в клетку. И когда она придет в следующий раз?
Учитывая обстоятельства, бестактно ли с ее стороны вспоминать свой роман? Про меня все ясно: в конце концов, я пытался хоть что-то извлечь из сложившейся ситуации и с пользой провести время. А какая была причина у Промис? Но с другой стороны, не свидетель ли я той твердости, которой она учила меня в библиотеке, приводя примеры, день за днем, не свидетель ли я характерной для настоящих писателей способности продолжать писать в любых условиях? Только писателям дано понять то отсутствие жалости, с которым все и вся может быть перекручено, перевернуто и превращено в слова. Мы похожи на фокусников, которые не могут удержаться, чтобы не продемонстрировать фокус с монеткой, не важно — смотрит кто-то или нет, если у них в кармане есть мелочь.
После того, как Промис ушла, и, может быть, именно для того, чтобы избавиться даже от мыслей о ней, я лег в свою новую постель, чувствуя комок в горле, и начал водить карандашом по бумаге. Как зомби, как полоумный поэт, я писал и писал, выводил каракули. Мне казалось кощунством писать где-то еще, кроме своих зеленых тетрадей. А в желтых блокнотах я обычно составлял список покупок.
— Ну, что сегодня? «Леттерман»? «Нетлайн»?
Я не знал, как ответить, когда Боб впервые спустился по лестнице и сел на стул по ту сторону заграждения. Меня радовало постоянство: еще один вечер, опять решаем, что посмотреть, — хотя его тон меня настораживал.
— Боюсь, я не в настроении. — Я сел, наклонив голову, чтобы не ударить о верхнюю койку.
— Чем ты занимался?
— Чем ты занимался?
— Я первый спросил.
— Писал, работал над романом, правил рукопись. Доводил до ума, дописывал последние главы. Приближаю сюжет к неминуемой развязке, к неизбежному наказанию. И пытался понять, о чем думаешь там наверху ты.
— Конечно, что за преступление без наказания? Я и не знал, что ты так близок.
— Близок к чему?
— К завершению. Твой роман ведь почти готов?
— Да, я внезапно испытал прилив…
— Творческой энергии.
— Я бы выразился иначе. — Я незаметно скривился от его профессионального жаргона. — Но да, чего-то такого. Я закончил еще одну главу.
— Были какие-нибудь трудности?
— Вообще-то есть определенная проблема. Наказание уже исчерпало себя как обязательный финал.
— Да, и оно вгоняет в депрессию. С точки зрения редактора, конечно. Все становится только хуже.
— А что насчет тебя? Были какие-нибудь сложности?
— У тебя тут как-то пусто.
— В смысле — на первом этаже? В гостиной?
— В смысле — везде. То есть я знал, что у тебя мало вещей, и все равно ожидал увидеть больше…
— Мебели.
— Да. И книг.
— Я не собираю книги. Я их беру в библиотеке. Или покупаю и перепродаю, когда прочитаю. Мои родители никогда не увлекались покупкой книг.
— Это они там на фотографии в коридоре?
— Наверху? Да. Гарольд и Кей.
— Какие-то они мрачные.
— Они умерли, поэтому у них есть все основания быть мрачными.
И тут я понял, что никогда не рассказывал Бобу про своих родителей, хотя мы много говорили о его собственных. Кажется, я впервые упомянул то, что их уже нет в живых (я всегда говорил о них так, как будто они все еще дышат мне в затылок). Конечно, он читал о них в контексте повествования, но это совсем другое.
— У тебя слишком мягкая кровать, — сказал Боб на следующее утро. Он стоял передо мной и зевал. Потом потянулся и сделал пару махов руками. — Я постоянно просыпался. Завтракать будешь?
— Я бы не отказался от чашки мюсли. С орехами и изюмом.
— Цельное молоко? Или обезжиренное?
— Обезжиренное.
— А ведь я никогда с тобой раньше не завтракал. Даже не знаю, что ты обычно ешь.
— Так когда придет Промис?
— В обед. — Боб посмотрел на часы. — Кстати, Эван, ты не мог бы подать мне вон ту рукопись?
Я проследил за его взглядом и увидел один из машинописных вариантов моего романа, который я сам там оставил прошлой ночью. Я лег слишком поздно — все перечитывал рукопись, затачивал карандаши, дописывал новые сцены в желтый блокнот, волновался, как они вольются в основной сюжет.
— Хочу еще раз просмотреть.
Я подошел и просунул роман тремя свернутыми пачками через решетку. Боб присел на корточки и выровнял страницы у себя на коленях.
— Это ведь не единственная копия?
— В смысле…
— Машинописный вариант, распечатанная копия. Разве ты не давал его Промис?
— Промис не читала мою книгу.
— Да ладно! Неужели не читала?
— Нет.
— То есть вы с ней только спите вдвоем? — Боб выдал мне кривую ухмылку, которая показалась мне неподобающе похотливой. — Кстати, я нашел на кухне несколько твоих тетрадей. Зеленых. И еще несколько в спальне, в шкафу, рядом с порнухой. Впечатляющая коллекция.
— Ну, там нечем особенно гордиться.
