— Я имел в виду твои тетради, Эван.
— Ах, это. Да, пожалуй. Годы…
— Сколько их у тебя всего, по твоим прикидкам?
— Я пишу с самого детства. Даже если там полная ерунда, неудачный материал постоянно прибавлялся. И накапливался.
— Впечатляет. — Боб покивал головой. — Столько труда.
Промис подошла к моей решетке и наклонилась поближе. Я решил, что она хочет мне что-то прошептать, чтобы не услышал Боб, который стоял буквально в паре метров. Вместо этого она протянула губы и поцеловала меня. Как выяснилось, размер ячейки в сетке идеально подходит для четырех губ — то есть для нас двоих. Очень быстрый поцелуй, почти формальность; но я принял его как бедняк принимает крошку, упавшую в ладонь. Только сейчас я понял, как нужен мне был этот поцелуй, каким бы незначительным или даже сестринским он ни оказался. Иногда ничто так не ободряет, не служит признаком неизменности некоторых вещей, как обычный поцелуй.
— Я принесла бутерброды. — Она показала нам коричневый бумажный пакет. — Может, выключим телевизор?
Мы с Бобом как раз смотрели «Дженни Джонс» — плохая привычка, которая появилась во время наших свиданий, еще до того, как мы поменялись местами. (Обычно мы придерживались более качественных ток-шоу.) Это был повтор, потому что все зрители сидели в масках для Хэллоуина. Сама Дженни, в платиновом парике, выглядела как Мэрилин Монро без бюста. В данный момент она с придыханием расспрашивала парочку на сцене, когда они впервые начали изменять друг другу. Судя по всему, началось все в Кливленде.
Я выключил телевизор. Боб вежливо указал Промис на единственный стул, но она только покачала головой. Поэтому Боб сел сам. Он повернул стул спинкой вперед и оседлал его, как потрепанный жизнью частный детектив, ведущий расследование.
— Ну, как у вас дела?
Мы оба промолчали. Я откашлялся. Я ждал, пока Боб начнет, а он ждал меня. Не знаю, как он, а я чувствовал себя неловко и на удивление скованно.
— Боб проводит много времени наверху, — наконец сказал я.
— Я пытался понять Эвана. Влезть в его ботинки, так сказать.
— И как, получается?
— Более или менее.
— Пообедаем? — Она потрясла пакетом, который все еще держала в руках.
— Что получается? — Я посмотрел поочередно на Промис и на Боба, а потом на его собственные, между прочим, ботинки. Черные ботинки на молнии. Я не мог избавиться от мысли, что они молчат, как два заговорщика. Они не то чтобы ждали, пока другой ответит, а скорее рассчитывали, пока мой вопрос исчезнет сам по себе.
Не знаю, чего ждал я. Салюта? Мастер-класса, трехсторонней дискуссии по вопросам похищения людей и его последствий на психику похитителя и жертвы? Какого-нибудь разъяснения, что же, черт побери, происходит, или признаков того, что мы все сбиты с толку?.. Или сбит только я?
— А ты, Эван? — спросила Промис, открывая бумажный пакет. — Чем ты занимался?
— Я? Писал как проклятый. И гадал, что делает Боб, когда его нет здесь, внизу.
— Ты специально поигрываешь револьвером?
— Поигрываю? — Боб посмотрел на оружие, будто только что заметил, что оно существует.
— Да, каждый раз, как спускаешься.
— Боишься?
— Немного. По большей части я гадаю, намеренно ли ты это делаешь.
— Чтобы напугать тебя? Нет, это не главное.
— А что для тебя главное?
Боб посмотрел наверх, на потолок, затем прикрыл глаза рукой, которой сжимал револьвер. Он думал. Или просто хотел создать такое впечатление? С каждым визитом Боб становился все загадочнее.
— Я не импульсивный человек. Ты это знал?
— Нет, не знал. — Здесь я немного лукавил.
— Так вот, я не импульсивный.
— А Ллойд?
— Ллойд? — Боб нахмурился. — Мы были знакомы уже два года, прежде чем я сделал ему предложение за столиком в «Дин и Делука». Спать с мужчиной еще не значит быть импульсивным.
— Но ты женат. Он покивал.
— Да, вот это, пожалуй, самый импульсивный поступок в моей жизни. В любом случае — что для меня сейчас главное? Понять, что делать. Что делать теперь. И что делать потом.
— Я имел в виду себя.
— Ты, Эван? Нет, ты меня волнуешь в последнюю очередь. Я сейчас постоянно говорю себе: только не горячись. Странно. Я начал разговаривать с самим собой. Часто. Строю в голове всякие планы.
— Насчет…
— Своего отпуска.
Мне был нужен распечатанный экземпляр рукописи, чтобы следить за связностью повествования. (Я хотел попросить Боба, чтобы он мне его отдал, но мне льстило, что он перечитывает мой труд, и я решил его не беспокоить.) Так или иначе, я продолжал писать в желтом блокноте, причем с той же скоростью. Я писал об утрате любви, о физической разлуке, об однообразии жизни за решеткой. Мое нынешнее положение служило источником вдохновения. Кроме того, я боялся, что концовка становится слишком сентиментальной, почти слащавой. Или мне было жалко себя?
Когда я не писал, я по большей части бил баклуши. Именно в такие моменты я чувствовал себя наиболее одиноким — как собака, которая ждет хозяев под дверью. Одно дело писать о том, как ты одинок, как ты страдаешь от унизительной тюремной жизни, как ты не знаешь, когда любимая девушка появится в следующий раз. И совсем другое — коротать время заключения.
Пару раз от безделья я просмотрел подборку статей про Боба, которые он собирал. Я думал, это меня приободрит. Но в действительности статьи меня расстроили — это была однообразная, жадная до сенсаций журналистская проза, где меня описывали как неудачника, не выдержавшего ежедневного напряжения, с которым сопряжена карьера среднего писателя. Не то чтобы я был полностью не согласен с такой оценкой. Просто реальность была еще хуже.
— Мой роман?.. Я завязла. Ни строчки.
Промис стояла по ту сторону сетки, все еще в черных очках. Мне захотелось, чтобы она их сняла. Чтобы она немного со мной посидела. Я хотел, чтобы она подошла и поцеловала меня через сетку.
— Я не жалуюсь.
— Можешь и пожаловаться.
— Наверное, я все-таки жалуюсь. — Она кивнула. — Просто чувствую себя подавленно.
— Подавленно? — Я подумал о своем положении, о том, как я сплю на жесткой койке, мечтая поцеловать свою любовь через благословенное отверстие.
— Я тут как секретарша в приемной. — Она помахала рукой, будто стирала с доски. — Здесь у меня ты, очень несчастный, несмотря на прилив вдохновения. А наверху у меня Боб, который все говорит, говорит, говорит. Очень разговорчивый малый.
— Боб?
— Он довольно мил, только постоянно ноет про головную боль и требует, чтобы я ходила за покупками.
— Всего один день.
— Вообще-то уже два. Ладно, извини, Эван, не мне жаловаться. Время писать как раз у меня есть. Однако теперь все по-другому. Я уже не понимаю тебя. Эван Улмер, кто он? Каждый раз, как я задаю себе этот вопрос, я вижу тебя. Здесь. И я очень хочу тебе помочь, Эван, правда. Несмотря на то что ты идиот, потому что сделал то, что сделал.
— Знаю.
