— Я не могу думать о тебе как о постороннем.
— Знакомое чувство.
— А здесь сыро… — Промис помахала рукой. — Слегка плесенью отдает…
— Ты меня выпустишь?
— Эван, ты сам знаешь, у меня нет ключа.
— По-моему, ты пользуешься большим влиянием у Боба.
— Будем надеяться.
— Ты могла бы разрезать сетку. Я скажу тебе, где кусачки.
— Теперь Боб контролирует ситуацию. — Девушка слегка поежилась. — И нам лучше придерживаться уговора.
— Уговора? О чем вы договорились?
— Эван, каждый раз, как я прихожу, у тебя в руках карандаш. Ты с ним спишь, что ли?
— Если бы. Тогда я был бы гораздо счастливее.
— Наверное, ты уже близок.
— Близок?
— К завершению романа. Поздравляю.
— Ты спал с Промис?
— Что?
— Наверху. У меня в постели.
— Прошлой ночью?
— Когда угодно.
— Эван, ты не можешь сосредоточиться. Я сам знаю, как это бывает. Заключение имеет свои последствия. Если не сопротивляться, оно сведет тебя с ума.
— Мне просто интересно. — Я очень не хотел, чтобы в моем голосе звучала мольба.
— Ты думал, я выйду из плена и тут же трахну девчонку, которая спала с моим похитителем?
— Мы не…
— Она не в моем вкусе, Эван.
Прошло два дня, а я еще ни разу не помылся. А еще я ни разу не попросил поесть, хотя Боб не особо заботился о еде. Он уже привык подсовывать мне под решетку готовые обеды, как будто этого было достаточно. (И я знаю, откуда он их брал. Покупками занималась Промис, и, очевидно, за ней никто не следил.) Я постоянно заставлял свой мочевой пузырь терпеть и с большой неохотой пользовался биотуалетом, закрывал дверь на щеколду без особой на то причины. Я смотрел на беговую дорожку, и у меня ни разу не возникло желания ею воспользоваться. Я был непокорным пленником, куда менее податливым, чем Боб.
Тем временем мне становилось трудно думать о Промис не как о своем тюремщике. Может, Боб и принял решение заточить меня в клетку, но мне казалось, что именно она заправляла этим балаганом. Конечно, лучше Промис, чем Боб; и все равно это мне не нравилось. Хорошо бы она решила и себя запереть вместе со мной. Целоваться без сетки было бы гораздо удобнее. Но она этого не заслужила, она не сделала ничего плохого. По крайней мере пока.
Если бы не роман, не необходимость его дописать, не знаю, как бы я выдержал эти первые долгие часы в заключении.
— С тобой что-то не так.
— Со мной?
— Тебя сначала похитили, потом отпустили, а ты теперь здесь ошиваешься?
— Я не ошиваюсь.
— А как это называется? — Я грустно вытянул руку со своей стороны заграждения.
— Успокойся, я уйду. И раньше, чем ты думаешь.
— Я не том, сколько ты здесь еще пробудешь. Я о том, что ты вообще здесь остался. Кем надо быть, чтобы тебя отпустили, а ты остался? Ладно, я долбанутый придурок, который притащил тебя сюда. Но какая жертва останется ночевать на месте преступления? Две ночи подряд.
— У тебя бедное воображение. Твоя главная беда в том, что у тебя бедное воображение.
— В каком смысле?
— Просто…
— Просто что, Эван?
— Ты всегда была такой искренней. Не помню случая, чтобы ты не ответила на вопрос.
— Ты никогда не задавал такой вопрос.
— Самый обычный вопрос.
— Нет, не самый.
— Может, это потому, что я тут? — Я огляделся. — Здесь больше никого нет. А мы давно друг друга не видели. И…
Мы с Промис стояли по разные стороны сетки, как малыши на детской площадке. И я ждал, пока она заговорит. Может, она ждала того же от меня? Я ощутил ноющее напряжение в глубине горла, но сдержался.
— Ты все еще хочешь, чтобы я ответила на твой вопрос?
— Да. — Я пожал плечами с чувством полной покорности судьбе.
— Нет.
— Нет?
— Мой ответ: нет.
— Извини. Я не прав. Мне не стоило спрашивать. Мне просто показалось…
— Тебе показалось, что я трахаюсь с Бобом?
Я смотрел на нее, а Промис смотрела на меня. Когда ее губы произнесли слово «трахаться» — те самые губы, которые я целовал, — что-то оборвалось во мне. Не знаю почему.
Несмотря на то что мне совсем не нравилось сидеть взаперти, писать стало легче. Я просто плыл по течению. Любовная линия, заключение, наказание — все кусочки вставали на свои места. Раскаяние главного героя было выписано с учетом представлений Боба о коммерческой привлекательности (хотя можно спросить — не слишком ли слезливо?). И несмотря на то что я уже начал уставать от запаха собственного немытого тела, мечтал о еде, для приготовления которой нужно что-то посерьезнее кипятка, впервые в жизни я чувствовал себя писателем.
Нет, Боб не станет навещать меня в тюрьме, куда бы меня ни засадили. И он не поможет мне опубликовать книгу. Да, это обескураживало: не так-то просто добиться встречи с редактором, не говоря уж о том, чтобы завладеть его вниманием на пару недель и убедить в собственных достоинствах. Но то, как Боб оценил мой незаконченный роман, подстегивало меня. Все его положительные отзывы крутились в голове как поставленное на повтор воодушевление. Я был жалок, раз за разом повторяя эти его «очень хорошо», «впечатляет», как слоганы огромного рекламного плаката, посвященного мне одному. Впрочем, разве у нервничающего писателя есть иной выбор?
— Я здесь сижу в своей клетке, а ты большую часть времени наверху, когда не смотришь со мной телевизор. И…
— Что ты хочешь сказать, Эван?
— Сколько это еще будет продолжаться?
— Я не знаю. — Боб пожал плечами. — Откуда мне знать?
— Ты ведешь какую-то странную игру, Боб.
— Как и любой редактор.
— Ты не мой редактор.
— Именно. Кто знает, может, я уже никто. Может, я больше не читатель.
— А моя рукопись? — Я спросил, потому что не мог сдержаться. — Ты все еще читаешь ее?
— Твою рукопись? — Боб выделил каждый слог. — Какое интересное слово. Практически вся моя сознательная жизнь связана именно с ним.
— Я закончил. — В руках я держал желтую тетрадь.
— Как раз собирался об этом спросить. Можно?
