сплотили-сколотили кружки будущих цареубийц.
…Запомнились шутки юных блатарей. Вот возбужденный пацан возвращается из зала суда с известием: 'Китайцы пришли' Громовое 'ура!' всего карцера. Другой провозгласил: 'Да здравствует наша советская родина, е…ь она в ж. у!' — и снова гремит 'ура' под тупое молчание надзирателей. Теперь я стал лучше понимать товарища Сталина, который приказывал в 1941 году убивать зэков, которых не успевали эвакуировать. Старики рассказывали, что если не успевали их расстреливать, то просто бросали в закрытое пространство камеры связку ручных гранат.
После прогулки слушал радио и записывал для памяти цитаты из передач о местной свердловской жизни. Я ведь от их 'вольного быта' давно отстал, сейчас знакомлюсь, как они, советские люди, без меня на воле эти четыре года прожили…Например, сообщают о новом виде преступления. Конокрадство. Такого, по-моему, со времен Горького в России не слыхивали. Преступники — почему-то малолетки. Лошадей крадут на мясо?..
Вот спортивные новости: прошел в области конкурс на звание лучшего водителя грузовика по грязной и ухабистой из дорог. В подробностях смаковалось, как грузовики натужно буксуют в грязи по самую ось и тонут в воде по кузов. Но все ж герой-победитель довел свой самосвал до финиша!
Хорошо сделана передача — 'Общественный педсовет' (я тут же записал несколько цитат). Учителя: 'У 70 % наших учеников один или оба родителя пьют регулярно…' 'С третьеклассниками приходится выдерживать настоящий бой, они твердят — взрослые все пьют, почему же нам нельзя…' 'Дети начинают регулярно пить с 14–16 лет, а ведь это — неизлечимо'.
А вот мысли другой стороны 'педсовета' — учеников: 'Чего мы хотим? Я, например, хочу, чтобы мама принимал моих товарищей как гостей. А еще больше я хочу уйти из дому'.
Самое запомнившееся — это финал: слова какого-то учителя: 'Наша цель в том, чтобы дети полюбили отца, не говоря уже о матери…'
Пока писал про 'Общественный педсовет', западное радио передало новости — мировые отклики на Гарвардскую речь Солженицына.
Что ж, миру избыточной информации действительно чуждо пуританское отношение к слову россиян — как некогда пышной и цветущей Италии эпохи Ренессанса казался дик и враждебен Савонарола в сердце мира, в прекрасной Флоренции…
В России существует культ общественно сказанного слова (может быть потому, что за него людей преследуют? 'Поэт — не тот, кто рифмует, поэт — это совесть народа' (Евтушенко). Да, в конце концов, и Сталин, большой негодяй, но и великий политик определил: 'Писатели — инженеры человеческих душ'). Я поминаю к тому, что здесь, в СССР, даже какой-нибудь борзописец, подонок, сочиняя заведомо лживую статейку или заметку, исполнен сознания своей общественной незаурядности. Не просто за деньги гадости делает, не просто за славу… Он — творец общества. Я не раз своими глазами наблюдал в пишущей братии этот фантастический по гротескности, но вполне реальный в этой стране феномен психологии журналиста.
На Западе отношение к общественному слову сформулировал Г. Гессе как 'фельетонистическое'. Там это просто одна из игр, которыми одаренный специалист может развлекаться… Гессе посчитал принципиальным свойством такой игры — отказ от воли к истине. Подчеркиваю, не от истины (она как раз вполне могла встречаться — и нередко встречается — в общественно сказанных речах или статьях), но, прежде всего, от воли к ней, от желания ее познать, от видения в этом познании профессионального смысла и выигрыша в самой игре!
Таково, во всяком случае, ощущение здешнего слушателя западных радиопередач, причем слушателя, предельно благожелательно к ним настроенного.
…Вот сегодняшняя генеральная тема всех 'голосов': это страдания вьетнамских беженцев на плотах. Ей, Богу, мне проще слушать простую, как мычание, ложь советских журналистов, якобы беженцы есть 'капиталисты китайской национальности'… Разве не нынешние 'сочувственники' положили всю силу, чтоб начался процесс гибели вьетнамцев, лаотян и кхмеров? Разве по счету Бога и совести на руках у каждого из нынешних 'ахальщиков' нет сотенки трупов аборигенов юго-восточной Азии?
Пусть те не говорят, что они 'не ведали, что творили'. Ведали. Я понимаю, что чего-то могла не понимать артистка Джейн Фонда — ей дали роль, она вжилась в нее и не хотела верить, что за кулисами театра неизвестный режиссер на самом деле пытает пленных американцев, чтоб они исполняли при ней роль хора… Или что за стенами театра на самом деле убивают живых людей палачи, вдохновленные ее приездом в Ханой. К ней у меня нет претензий. Но профессиональные политики и журналисты-обозреватели знали, не сомневаюсь, про сотни тысяч трупов в будущих лагерях и тюрьмах и заранее решили сбросить эту карту партнеру по игре. Азиаты же — ну что считать эти желтые головы…
Все знали о пятидесяти тысячах вьетнамцах, погибших в концлагерях Северного Вьетнама до начала войны — разве возможны для них были бы симпатии к любому европейскому правительству, повинному в подобных деяниях? А массовые могильники в Гуэ, где трупы пленных южновьетнамских офицеров нашли с отрубленными головами — разве они не предупредили всех, кто не хотел намеренно ослепнуть, о будущем геноциде в Кампучии, о лодках и плотах в Южно-Вьетнамском море? Зачем же теперь стонать, как Урия Гипп в тюрьме, когда сделано все возможное самими, чтоб это случилось?
Можно ведь сказать правду — мы устали воевать за чужой народ, который сам не хочет себя защищать… Это как раз было бы понятно. Но тогда надо предоставить его своей судьбе и не мешать ему защищать себя так, как он только умеет и может. Я — не против американского ухода из Вьетнама, я — против лицемерной (и высокомерной) лжи, которую нам 'вешают на уши', полагаясь на отсутствие у нас всякой памяти и соображения…
Солженицын, как мне видится, потому так болезненно относится к 'фельетонности' евро-американской прессы, что знает: она предшествовала и Октябрю 1917 г. в России и — по Г. Гессе — январю 1933 г. в Германии.
…Я не люблю царскую Россию с ее культом империальности, шовинизмом, чертой оседлости и цензом для моего народа и прочим набором отвратительных для меня государственных прелестей. Но вынужден признать: противостоящая царскому режиму либеральная пресса, насколько удалось с ней познакомиться, систематически обманывала российских людей. (Например, в 1916-17 гг. доказывала передовицами и карикатурами, что нехватка хлеба в столицах есть следствие нерасторопности, едва ли не злонамеренной, царских бюрократов — это на третьем-то году войны, расшатавшей хозяйство всех стран Европы. В Германии, например, от болезней, вызванных голодом, умер тогда миллион подданных кайзера).
Конечно, это была 'ложь с целью спасения страны', 'для воспитания в народе духа святого недовольства' против действительно омерзительной и порочной общественной и политической жизни страны. А еще чаще — просто плавание за модой, тогда антивоенной и направленной против одного из самых преступных человекоубийств в истории человечества: сегодня — провьетконговской, в глубинных инстинктах которой скрывается расовое презрение к 'этим азиатам' и еще желание показать себя более умными, чем действительно недалекие политики эпохи Линдона Джонсона…
Как мне видится отсюда., Солженицын видит опасность 'фельетонной лжи' в том, что она неизбежно порождает в нормальных людях подсознательную тягу к иной форме восприятия жизни — к идеологии.
В 1905 году В, Ленин издевался над европейской прессой с ее фактическим принципом: 'Писатель пописывает, читатель почитывает'. Взамен был предложен иной вариант: от профессиональной литераторской 'воли к истине' отсекалась 'истина', но Воля — в противоположность 'пописыванью' все ж оставалась. 'Литература должна стать колесиком, винтиком общепролетарского дела, литература должна стать партийной' — это я помню наизусть со школы.
