— Что-то не верится, — с трудом выговорил Нетли, заставляя себя не смотреть на руки старого греховодника. — Решительно не верится.
— А ведь это полнейшая правда. Когда немцы вошли в Рим, я приплясывал на улицах, вроде молоденькой танцовщицы, выкрикивая «Хайль Гитлер!», пока окончательно не охрип. И даже размахивал нацистским флажком, который выхватил у маленькой девочки, пока ее мамаша пялилась в другую сторону. А когда немцы ушли, я выскочил на улицу встречать американцев с бутылкой прекрасного бренди и корзиной цветов. Бренди-то я припас для себя, а цветы — чтобы швырять в наших освободителей. И первая моя роза досталась одному майору — черствому и чопорному на вид, но наверняка доблестному, потому что он ехал в первой машине. Мой бросок оказался на редкость удачным — я попал ему прямо в глаз. Видели бы вы, как он зажмурился и отпрянул!
— Майор… де Каверли! — задохнувшись от изумления и вскакивая с побелевшим лицом на ноги, воскликнул Нетли.
— Вы его знаете? — радостно спросил старик. — Замечательное совпадение, верно?
— Так вот кто ранил майора… де Каверли! — не услышав из-за удивленного возмущения последней реплики старика, в ужасе вскричал Нетли. — Да как же вы посмели это сделать?
— Вам бы следовало спросить меня, мог ли я этого не сделать, — хладнокровно сказал ему старый злодей. — Поглядели бы вы, с каким идиотским чванством восседал в машине этот майор — голова огромная, лицо надменное, — ну просто бог Саваоф на престоле, а не человек. Я засветил ему в глаз розой «американская чудная». По-моему, очень подходящий к случаю сорт. А по-вашему?
— Это было чудовищное злодеяние, — гневно осудил старика Нетли. — Преступный и воистину непростительный поступок. Майор… де Каверли служит у нас начальником штаба.
— Вот оно что, — с насмешкой отозвался бесстыжий старик и ущипнул себя, в припадке гаерского раскаяния, за остренький подбородок. — А вы еще говорили, что у меня нет нравственных принципов. Я сделал это ради справедливости, потому что, когда в Рим вступали немцы, мне почти удалось выбить глаз одному обер-лейтенанту черенком эдельвейса.
Нетли был возмущен и потрясен неспособностью старого преступника осознать свою вопиющую вину.
— Так вам, значит, наплевать на ваше злодейство? — грубо выкрикнул он. — Майор… де Каверли — достойнейший, замечательный и всеми почитаемый человек!
— Он старый дурак, хотя и вел себя как молодой осел, что в его возрасте выглядит полнейшим идиотизмом. А где он сейчас? Его убили?
— Никто этого не знает, — с глубоким благоговением понизив голос, ответил Нетли. — Он исчез.
— Вот видите? Ну можно ли рисковать в столь почтенном возрасте остатками жизни за ерундовину вроде родины?
Тут Нетли внезапно опять обрел под ногами почву.
— Ничего я не вижу! — с пафосом отпарировал он. — Родина — это вовсе не ерундовина, и бывает так, что человек просто должен умереть за родину.
— Вы думаете? А что такое родина? Участок земли, окруженный со всех сторон границами, причем, как правило, искусственными. Англичане умирают за Англию, американцы за Америку, немцы за Германию, русские за Россию — в этой войне дерутся пятьдесят или шестьдесят стран, и каждая для кого-то родина. Так неужто все они стоят того, чтоб за них умирать?
— Ради продолжения жизни иногда приходится идти на смерть, — сказал Нетли.
— Ради продолжения жизни надо жить, — возразил старый святотатец. — Вы такой невинный и простодушный юноша, что мне, пожалуй, надо бы вас немного просветить. Сколько вам лет? Двадцать пять? Двадцать шесть?
— Девятнадцать, — ответил Нетли. — В январе исполнится двадцать.
— Если только вы доживете до января. — Старик нахмурился и покачал головой — с тем же укоряющим сочувствием, какое Нетли заметил у благочестивой старухи. — Вам надо поостеречься, иначе вас обязательно убьют, но вы, насколько я понимаю, остерегаться не собираетесь. А почему бы вам все же не поучиться у меня здравому смыслу? Тогда и вы, быть может, дожили бы до ста семи лет.
— Потому что лучше умереть стоя, чем жить на коленях! — с возвышенной уверенностью провозгласил Нетли. — Надеюсь, вы слышали такое речение?
— Слышать-то слышал, — раздумчиво протянул вероломный старик и пакостно осклабился. — Да сдается мне, что вы его здорово переиначили. «Лучше жить стоя, чем умереть на коленях» — вот как звучит это речение.
— Вы уверены? — серьезно усомнился Нетли. — А мне кажется, что у меня оно звучит правильней.
— Правильней моего не скажешь. Спросите хоть ваших друзей.
Нетли обернулся, чтобы спросить своих друзей, но их не было. Йоссариан и Дэнбар исчезли. Старик зловредно расхохотался, откровенно потешаясь над горестным изумлением Нетли. А тот нерешительно замер, и лицо у него потемнело от стыда. Потом он сорвался с места и бросился в ближайший коридор, надеясь отыскать, пока не поздно, своих друзей, чтобы вернуть их в гостиную для обсуждения сногсшибательной новости про драматическую встречу майора… де Каверли с гнусным стариком. В коридоре стояла темень. И ни единой полоски света под закрытыми дверьми. Было уже очень поздно. Нетли прекратил безнадежные поиски. Он решил, что ему не остается ничего другого, как вернуться к возлюбленной и отправиться с нею в постель, чтобы после деликатных, обоюдонежных утех подумать о совместном будущем, но, когда он вернулся в гостиную, она уже ушла спать, и ему не оставалось ничего другого, как возобновить бесплодный спор с омерзительным стариком, который, однако, поднялся, едва он вошел, из своего кресла, насмешливо извинился за поздний час и тоже исчез, оставив Нетли в обществе двух смутноглазых девиц, не знавших, где ночует его любимая шлюха, и удалившихся на покой после неудачных попыток завести с ним платный роман, так что ему не оставалось ничего другого, как лечь спать в опустевшей гостиной одному — на узкой, короткой и кочковатой кушетке.
Нетли был привлекательный, чувствительный и богатый юноша девятнадцати лет с темными волосами и доверчивыми глазами, проснувшийся утром на кушетке с вывихнутой шеей и глухим непониманием, куда его занесло. Он был деликатен и вежлив. Он прожил почти двадцать лет без травм, надрывов, неврозов и ненависти, что служило для Йоссариана безусловным доказательством его ненормальности. Ему досталось в удел совершенно безоблачное детство, хотя никто его особенно не баловал. Он прекрасно ладил с братьями и сестрами и обошелся без ненависти к родителям, даром что они всегда желали ему добра.
Он сызмальства был приучен порицать людей вроде Аафрея, которых его матушка называла пролазами, и Миндербиндера, которых его отец называл пронырами, но как они выглядят — он не знал, потому что их даже близко к нему не подпускали. Насколько он мог припомнить, у них дома — будь то в Филадельфии, Нью-Йорке, Мэйне, Саутгемптоне, Лондоне, Довиле, Париже или где-нибудь на юге Франции — появлялись только леди и джентльмены, коих нельзя было отнести к выскочкам и пронырам. Его матушка, происходившая из старинного рода Торнтонов, древних уроженцев Новой Англии, была дочь Американской революции, а отец — сукин сын.
— Помни, — частенько говаривала ему матушка, — что ты Нетли. Не Вандербилт, чье состояние начинал когда-то скапливать по крохам грубый шкипер грязного буксира, не Рокфеллер, получивший деньги, нажитые беспардонной спекуляцией нефтяными участками, не Дьюк, у которого предки продавали доверчивым людям продукты с канцерогенными примесями, не Астор, до сих пор, кажется, сдающий квартиры, а Нетли. Твердо помни, что Нетли ничего не делают ради денег.
— Твоя матушка имеет в виду, — вставил однажды со своим обычным изяществом, которое так восхищало Нетли, его отец, — что старые состояния почитают гораздо больше новых и что скоробогатых уважают гораздо меньше, чем медленно обнищавших. Правильно я передал твою мысль, дорогая?
Отец Нетли был бездонным кладезем глубокомысленных премудростей вроде этой. Розовый и кипучий, как только что сваренный глинтвейн, он неизменно вызывал у Нетли восхищение, хотя глинтвейн вызывал у него тошноту. Когда разразилась война, на семейном совете решили определить Нетли в армию, поскольку для дипломатического поприща он был еще слишком юн, и его отец авторитетно утверждал, что Россия лопнет через несколько недель или месяцев, а Гитлер, Черчилль, Рузвельт, Муссолини, Ганди, Франко, Перон и японский император подпишут мирный договор, чтобы жить в счастливом согласии до скончания
