бросил на дона Рамона робкий, косой взгляд:
— Не знаю… Через час.
Великий герцог нахмурился. Было совершенно ясно, что этот парень лжет, что у него что-то на уме и что его друзья могут явиться в любую минуту.
— Луис Эрнандес, — проговорил великий герцог, — я думал воспользоваться своим правом амнистии в том случае, если бы суд приговорил вас к смертной казни. Но четыре слова, в которых уместилось две лжи, решили вашу участь.
В эту минуту вошел Филипп, в руках у него была веревка.
— Профессор, пожалуйста, помогите мне сделать грязную работу — связать предателя, который настолько лжив и труслив, что не может сказать правду, даже когда его жизнь висит на волоске. Сегодня он называл себя президентом Менорки, но пройдет совсем немного времени — и он сгинет в безымянной могиле…
Пока великий герцог бормотал эти слова, они с Филиппом быстро и умело, что приобретается с опытом, превратили президента Менорки в сподручный куль и, снабдив кляпом, отнесли в соседнюю комнату.
— Боюсь, что с друзьями сеньора Луиса справиться будет не так просто, — проговорил великий герцог. — Вы еще не передумали участвовать в этом деле?
Филипп покачал головой.
— В таком случае — благодарю вас и весьма сожалею, что вам приходится рисковать жизнью столь неблагодарным образом.
В душе Филипп улыбнулся, как Одиссей: ему, в отличие от его боевого товарища, было прекрасно известно, сколь «благодарным» для него может оказаться этот риск.
— Позвольте задать вам вопрос: вы француз или англичанин? — спросил великий герцог.
— Моя мать была француженкой, но сам я не француз и не англичанин. Я — швед.
— Швед! Святой Урбан! Вы первый представитель этой нации, которого я встречаю, но надеюсь, вы не станете последним.
— Простите, ваше высочество, но не будет ли сейчас уместнее подготовиться к встрече гостей, чем обмениваться дипломатическими любезностями? Как вы полагаете, много их будет?
— Не имею понятия. Врожденная лживость сеньора Луиса делает расспросы бесполезными. В контракте указаны шесть человек, и он — первый в списке. Среди остальных пяти есть опасный тип. Его зовут Посада. Он — сержант лейб-гвардии.
— Ваше высочество полагают, что нам следует ждать их здесь? Не лучше ли перейти в залу?
— Вы правы. Лучше переместиться туда. Мы сосчитаем врагов, как только они войдут, и сами выберем свой жребий.
Вернувшись в вестибюль, они осмотрелись, определяя наиболее выгодную стратегическую позицию для ведения военных действий. По некотором размышлении они решили поставить лампу между входными дверями и комнатой президента. Затем, засев в той части залы, которая покоилась в сумерках, приготовились ждать.
Долгое время ничего не происходило.
— Вы — швед, — неожиданно прошептал великий герцог. — Значит, и ваша жена шведка?
— Нет, мадам русская.
Сказать что-то еще они не успели, потому что послышался долгожданный шум.
С улицы до них донеслись шаги; два или, может быть, три человека, переговариваясь, приближались к замку. Глубокий бас произнес: «Хорошо, будешь сторожить внизу. А тут мы и сами справимся». Затем двери замка распахнулись.
Трое переступили порог и направились в ту комнату, которую великий герцог и Филипп только что покинули. Филипп, которому было очень любопытно узнать, как выглядят наследники Дантона, Марата и Робеспьера, чуть не присвистнул от удивления. Он в жизни не видел более странных и непохожих типов, чем эти трое. Один был широкоплечий, очень крепкий, коренастый, с большой, черной окладистой бородой; второй — худой, с запавшими глазами, одетый в монашескую рясу, которая, однако, доходила ему только до колен; из-под рясы виднелись волосатые ноги. Рядом с этими двумя стоял третий, который больше всего походил на огромное насекомое: горбатый, ростом не выше двенадцатилетнего мальчика, с круглым, как яйцо, туловищем и длинными тонкими паучьими ножками. Филипп взглянул на великого герцога, ожидая распоряжений.
В ту же минуту дон Рамон поднял руку, в которой был револьвер герра Бинцера, и выстрелил: грохот эхом разнесся по зале, под конец сравнявшись с грохотом пушечного залпа. Заговорщики подпрыгнули, словно пораженные молнией, и обернулись. В ту же секунду прогремел голос дона Рамона:
— Руки вверх или прощайтесь с жизнью!
Горбун последовал приказу с таким рвением, которое не оставляло желать ничего большего, однако бородач и его друг с впалыми глазами все же мешкали какую-то долю секунды. Затем их руки тоже поднялись. Великий герцог повернулся к Филиппу:
— Профессор, пожалуйста, посмотрите, есть ли у этих господ оружие. Начните с падре Игнасио — того, что в живописной рясе. Или вы предпочитаете, чтобы этим занялся я?
— Разумеется, нет, ваше высочество.
Филипп поспешно выступил вперед и принялся опустошать карманы расстриги священника. Их содержимое простиралось от неизбежного в кармане революционера револьвера, который Филипп засунул в свой собственный карман, до пачки купюр и внушительного собрания реликвий, каковые он положил обратно.
— Хорошо, — крикнул великий герцог. — Переходите к сержанту Посада!
В карманах сержанта оказались два револьвера и несколько золотых. Филипп поступил с ним так же, как со священником, и повернулся к горбуну, который следил за ним налитыми кровью глазами; из его карманов Филипп извлек четвертый револьвер и нож внушительных размеров. Затем он повернулся к великому герцогу:
— Я принесу веревку, чтобы они могли составить общество президенту и скрасить его одиночество.
Через пять минут падре Игнасио, которым Филипп, из уважения к Церкви, занялся в первую очередь, сделался совершенно беспомощным; Филипп уже собирался переходить к сержанту, но вдруг события приняли совсем другой оборот.
Горбун трактирщик мигом смекнул, что внимание дона Рамона прежде всего обращено к двум его соотечественникам. Медленно и незаметно он отделился от сержанта, и, когда Филипп почтительно укладывал падре Игнасио на пол, готовясь взяться за сержанта, сеньор Амадео улучил мгновение и совершил свой маневр. Быстро и тихо — точь-в-точь как одно из тех насекомых, на которых он так походил, — Амадео сделал три или четыре прыжка к выходу. В тот миг, когда великий герцог спохватился и навел на него револьвер, Амадео уже распахнул тяжелую дверь и в следующее мгновение вылетел на улицу; пуля дона Рамона досталась старой дверной доске.
Дальше события развивались еще быстрее. Чернобородому сержанту, который все это время тяжело дышал и явно был наготове, бегства Амадео было достаточно, чтобы перейти к действию. Словно огромная кошка, оскалив зубы и хрипло рыча, он набросился на дона Рамона. Прежде чем тот успел обернуться, сержант обхватил его руками, и оба покатились по каменному полу. Великий герцог выронил револьвер, и теперь сила боролась против силы. Однако один соперник стоил другого: если великий герцог и был немного мощнее, то черный сержант компенсировал его преимущество своим бешенством. Посада знал, что борется не только за жизнь, но и за осуществление их общих заговорщицких планов. Если победит дон Рамон, они пропали: когда армия и народ лишатся вождя, революция немедленно прекратится! А уж о том, какая участь ожидала вождей, не хотелось даже и думать!
Победа между тем склонялась на сторону сержанта; Филипп, который наблюдал за этой борьбой словно парализованный, не решался пустить в ход свои револьверы; противники так быстро перекатывались по полу, что он мог с одинаковой вероятностью попасть и в последнего отпрыска дома Рамиросов, и в его врага. Падре Игнасио, который лежал у ног Филиппа, принялся подбадривать своего союзника хриплыми криками и даже петь какие-то заклинания: в полутьме они звучали вдвойне ужасно.