насквозь мокром пальто, в драных башмаках и просит милостыню. Он был на голову выше, чем всегда, тощий, бледный, изможденный. Это был не Грин. Но увидел я Грина.
Я испугался, что потерял всякое соображение.
Вчера я поглядел в окно автобуса и мне показалось, по улице идет Чарли Чаплин, и в ту минуту я был уверен, что мы с ним знакомы. Это был не Чарли Чаплин, и с Чаплиной я не знаком.
Мне, видно, уже изменяет память. Я начинаю путать имена и сбиваюсь, набирая давным-давно знакомые номера телефонов. Сюда некстати встревают цифры из других телефонных номеров. После стольких лет я начинаю сомневаться, входят две семерки в первую половину номера Пенни, а восемь – семь – во вторую или наоборот. Никогда не знаю, какой номер у Рэда Паркера: то ли два – восемь – ноль – два, то ли два – ноль – восемь – два. Зато я знаю, что Пенни опять беременна – и не от меня. Я дал ей денег на аборт. Она захочет вернуть мне долг, когда отложит достаточно из того, что ей каждый месяц присылают родители, они живут в Уилмингтоне. Бывало, с какой официанткой из бара ни свяжусь, у нее за плечами развод и двое детишек живут за городом, у ее матери. А теперь у них у всех позади по два аборта. У студенток, молоденьких натурщиц, секретарш, стюардесс и девиц, которые выдают себя за студенток, – по одному. Некоторые, у кого уже законченное высшее образование, успели сделать и по два аборта, смотря в какой из наук они подвизаются. Джейн у нас больше не служит, и всю Группу оформления прикрыли. (Она не приносила дохода.)
– Звоните мне, как только устроитесь на новом месте, а то и раньше, – попросил я.
Она позвонила. Я сказал, я как раз очень занят и попозже сам ей позвоню. И не позвонил. Иногда я сплю и пытаюсь проснуться – и никак не могу. Сон держит меня как в тисках, и все это мне снится.
Пытаюсь навести в своих делах порядок. Составил целый список.
– Послушай, – спокойно и решительно говорю однажды жене. – Нам надо как-нибудь на днях сесть и всерьез подумать насчет Дерека. Сама понимаешь, рано или поздно с ним надо будет расстаться.
– Не хочу об этом говорить.
Я тоже не хочу.
Наверно, я попал в беду, в большую беду. Наверно, я совершил преступление. Жертвами всегда оказываются дети.
– Ты на меня сердишься? – спрашиваю я моего мальчика, и ободряюще улыбаюсь, и изо всех сил стараюсь, чтобы голос мой звучал мягко и ласково.
– Нет. Не сержусь.
Что-то промелькнуло у него в лице. Мой вопрос его встревожил. Мне страшновато спрашивать дальше.
– Ты со мной теперь почти не разговариваешь.
– Разговариваю. – Он пожимает плечами. – Вот сейчас разговариваю.
Он поеживается от неловкости, лицо становится хмурое, печальное. Он не поднимает глаз.
– Раньше ты больше со мной говорил. А теперь все сидишь у себя в комнате.
Он опять пожимает плечами.
– Мне там нравится.
– И не нравится, когда я тебя о чем-нибудь спрашиваю, да?
– Иногда не нравится.
– Чем ты там у себя занимаешься?
– Читаю. Смотрю телевизор. Готовлю уроки. Думаю.
– Один?
– Мне так нравится.
– Раньше не нравилось.
– А теперь нравится.
– И ты всегда можешь все уроки приготовить без моей помощи?
– Не всегда.
– И тогда как же?
– Если и ошибусь, тоже не страшно.
– А может, все-таки лучше, чтобы все всегда было правильно?
– Учителям наплевать. Можно, я пойду?
– Куда?
Он улыбается, словно заранее извиняясь, что сострит в ответ.
– К себе в комнату.
– Ну ясно, – притворно весело соглашаюсь я. – Я только хотел проверить, может, ты на меня сердишься.
Он приостанавливается у лестницы и с вызовом бросает через плечо:
– Ты тоже много сидишь у себя в комнате. А мама у себя. По-твоему, я какой-то псих, что ли?
– Но я всегда тебе позволяю заходить ко мне.
О Господи… вот он стоит, такая уязвимая, такая чистая душа, совсем малыш, кажется, почти такой же маленький, каким был, когда только учился ходить, – а я с ним ссорюсь и чуть не плачу (в горле у меня ком), будто отвергнутый поклонник, и себялюбиво стараюсь переспорить его, как старался бы взять верх в споре с женой или дочерью.
Как я умру? Переберем-ка разные способы. (Нет, не стану.) Когда-то я предавался этому ребяческому самоистязанию и не хочу тратить время зря. Ни в какой смерти нет ничего хорошего. Неотступно стоит перед глазами сильный, рослый, красивый, явно преуспевающий человек, который немногим больше месяца тому назад рухнул мертвым в вестибюле нашей Фирмы в ту минуту, как мы с ним почти поравнялись. Я хорошо видел его лицо, когда он падал. Он уже согнулся, обмяк, но, падая, все еще был воплощением сияющей, здоровой, неистребимой силы – пока с глухим стуком не грохнулся на пол лицом и кровь не хлынула у него изо рта. А я прошел мимо, не замедляя шаг. Будто ничего не заметил. Когда я вернулся после обеденного перерыва, его там уже не было. Его унесли. Я был разочарован. Во имя чистоты и опрятности кто-то исказил действительность. (У меня наверху сейчас образцовая чистота и порядок.) Я и по сей день ловлю себя на том, что ищу его глазами там, где он тогда упал. И сейчас помню, как он падал. Сегодня утром по дороге на работу я видел – на паперти собора святого Патрика валяется без сознания какой-то оборванец, оскверняя ступени лужей то ли мочи, то ли виски. Там уже распоряжалась полиция. В моей помощи никто не нуждался.
Хорошо, когда моя помощь никому не нужна.
Горе, горе, увы мне! Моя жена тоже снова несчастлива. Мы было пришли к разумному выводу: я не во всем виноват и мало что могу исправить (хотя по-прежнему не говорю, что люблю ее, и она упорно об этом не просит). Никому до нее нет дела.
– Надо было мне работать, нашла бы какое-нибудь увлекательное занятие.
– Еще не поздно.
Она поднимает глаза, смотрит на меня в упор.
– Поздно.
– Конечно, поздно.
Она примирилась с тем, что Кейгл все равно был обречен и лишился бы места, как бы я себя ни повел, а откажись я занять его место, в нашей Фирме мне уже никогда не дали бы ходу.
– Тогда бы ты взял экономку, верно? – мечтательно говорит жена. – И отослал бы Дерека в соответствующее заведение. Или отослал бы детей куда-нибудь в пансион, а сам переехал в Нью-Йорк.
– Когда это «тогда бы»?
– Если б я покончила с собой, или умерла от рака, или просто уехала – одна или с кем-нибудь.
– И ты уже присмотрела себе спутника? – спрашиваю я снисходительно-успокоительным тоном.
– И я не стала бы тебя осуждать. Просто никому до меня нет дела.
– И до меня, – поневоле честно признаю я. – Только тебе и детям. Дереку тоже до меня нет дела.
– Я бы этим вполне удовлетворилась. Только не надо мне лгать, – прибавляет она с достоинством и чуть заметно грустно улыбается. – Все равно не поверю.
Моей жене кажется, что до нее никому больше нет дела, и, пожалуй, она права.
Все вокруг мучаются, даже моя жена. Мне надо выступить с речью. Мой мальчик, наверно, без меня
