приходишь и перебиваешь мои мысли. Иногда мне кажется, ты делаешь это назло, нарочно мне мешаешь.
– Просто я все думаю, что бы тебе еще сказать.
– Я не всегда такой.
– Только я одна и прихожу к тебе в кабинет.
– Разве я всегда такой?
– Все остальные боятся к тебе заходить.
– Кроме прислуги, – пытаюсь я пошутить.
– Прислуга не считается.
– Но я и правда ухожу сюда работать или ненадолго сбегаю от всех вас, чтобы передохнуть. Не понимаю, почему вы все так меня боитесь, я же никогда вам ничего плохого не делал, даже не грозился. Просто иногда я люблю побыть один. – По правде сказать, мне совсем не кажется, будто мои домашние так уж боятся ко мне зайти и помешать, когда им хочется что-то мне сказать. Только и делают, что ходят.
– Ты, когда дома, почти все время сидишь тут. Вот мы и идем сюда, если хотим с тобой поговорить.
– У меня куча работы. Я зарабатываю кучу денег. Хотя на твой взгляд, это, кажется, не так уж и много. Работа у меня тяжелая.
– А всегда говоришь – легкая.
– Иногда тяжелая. Ты же знаешь, я тут у себя много работаю. Иногда кажется, я просто черчу на промокашке или читаю, а это я обдумываю работу, которая мне предстоит на утро, или уже делаю ее. На службе до этого иногда не доходят руки.
– Если тебе когда и придет охота со мной поговорить, так ты только ругаешь меня, поучаешь, а то и накричишь, потому что тебе кажется, я что-нибудь натворила.
– Неправда.
– Правда.
– Ой ли?
– Ты никогда не заходишь ко мне в комнату.
– Ой ли?
– А когда ты заходил?
– Ты сама сказала, чтоб мы не ходили к тебе. Сама не хочешь, чтоб я заходил. У тебя всегда дверь закрыта, и, если я постучу или зайду, ты меня выпроваживаешь.
– Потому что ты никогда не заходишь.
– По-моему, это уже чепуха какая-то.
– Нет, не чепуха. Мама поняла бы, о чем я. Тебе совсем неохота ко мне заходить.
– Я думал, ты не любишь маму.
– Иногда люблю. Она меня понимает. А ты, уж если зайдешь ко мне в комнату, только и знаешь, что велишь открыть окно да подобрать с полу одевашки.
– Кто-то же должен тебе это сказать.
– Мама говорит.
– А одевашки все равно валяются на полу.
– Рано или поздно я их подбираю, верно? И по-моему, не так уж это важно. По-моему, вовсе не обязательно мне про это говорить, лучше про что-нибудь поважней. Верно?
– Постараюсь больше никогда не говорить тебе про одевашки. А что же важно?
– У меня на стенке висят афиши, и есть несколько смешных абажуров, я их сама разрисовала, и несколько смешных коллажей, я составила их из журнальных объявлений. И я читаю одну книжку Д. Г. Лоуренса, она мне очень нравится. По-моему, ничего лучше я в жизни не читала.
– Мне все это интересно, – говорю я. – С удовольствием посмотрю на твои афиши и на смешные абажуры и коллажи. А какая книга Лоуренса?
– Ты не любишь Лоуренса.
– Вкус у меня не больно хороший. Я бы с удовольствием поглядел, что ты сделала со своей комнатой.
– Прямо сейчас?
– Если ты не против.
Она качает головой.
– Тебе не хочется. Ты только сделаешь вид, будто смотришь комнату, и сразу скажешь – подбери с полу одевашки.
– А они валяются на полу?
– Вот видишь? Тебе лишь бы шутки шутить. На самом деле тебе вовсе не интересно, чем я занимаюсь. Ты интересуешься только собой. А мной ни капельки.
– И ты мной ни капельки, – мягко возражаю я. – Когда я начинаю спрашивать тебя про тебя, ты считаешь, я сую нос в твои дела или стараюсь поймать тебя на лжи, или еще что-нибудь в этом роде.
– Обычно так и есть.
– Не всегда. И ведь ты действительно лжешь. И кое-что пытаешься скрыть.
– Ты не хочешь, чтоб я скрывала. Непременно хочешь знать все. И мама тоже.
– Иногда ты скрываешь то, что нам следует знать.
– Иногда тебя это совершенно не касается.
– Как же мне разобрать, касается или не касается, если ты из всего делаешь секрет?
– Мог бы поверить мне на слово.
– Не могу. Сама знаешь.
– Весьма лестно.
– Но ты же и вправду много врешь.
– Тебе совсем не удовольствие разговаривать со мной. У тебя никогда нет охоты что-то со мной обсудить, что-нибудь мне рассказать. Разве только нужно засадить меня за уроки. Мама куда больше со мной разговаривает.
– Вот и любила бы ее больше.
– Мне не нравится, что она говорит.
– Ты несправедлива. Если я пытаюсь рассказать тебе что-нибудь о Фирме или о своей работе, ты насмехаешься и нахально остришь. Ты не считаешь мою работу важной.
– Ты и сам не считаешь. Работаешь просто ради денег.
– Я считаю, что зарабатывать на тебя и на всю семью – важно. И работать как следует, чтобы сохранить уважение к себе, тоже важно, пускай даже в моей работе нет ничего особенного. Думаешь, мне приятно, что вы с братом вечно потешаетесь над моей работой? Пускай даже вы это не всерьез, хотя я далеко не всегда уверен, что это только шутка. А я полжизни трачу на работу.
(Ну зачем мне непременно надо выиграть этот спор? Зачем ради этого вымаливать ее жалость? Зачем я рисуюсь перед ней и перед самим собой, неужели надо победить пятнадцатилетнюю девочку, почти ребенка, да еще моего ребенка, непременно доказать, что я умнее? Ведь с таким же успехом я мог сказать: «Ты права. Извини. Я виноват». Пусть даже прав я и вовсе не чувствую себя виноватым. Ну что бы мне так сказать! А я не могу. И вот я выигрываю: вид у нее уже не такой решительный, на нее нападает сомнение, и теперь она уже избегает встречаться со мной взглядом. Я самодовольно успокаиваюсь, и на миг во мне вспыхивает презренье к моему недостойному противнику, к девчонке – моей дочери. Дерьмо я. Но по крайней мере дерьмо преуспевающее.)
– Мне интересна твоя работа, – оправдывается дочь, теперь она уже не нападает, а защищается. – Я иногда спрашиваю тебя про работу.
– И я всегда отвечаю.
– Ну да, что-нибудь состришь.
– Потому что знаю, ты будешь насмешничать.
– Если б ты не острил, может, я бы и не насмешничала.
– Обещаю никогда больше не острить, – острю я.
– Вот и сострил, – говорит она. (У нее живой ум, и мне приятно, что она такая смышленая.)
– А как же, – вмиг откликаюсь я, чем бы прикусить язык (да разве я могу ей уступить!).
