На следующий день он пересек город и, оказавшись в залитом солнцем лесу, который был знаком ему с детства, пошел в северном направлении. Через несколько минут солнце померкло и на лес невесть откуда налетело огромное облако, чьи белые языки походили на разметавшиеся космы седовласых магов. Мир скрылся за туманной завесой, шипевшей подобно оркестру расстроенных арф. Какое-то время Хардести продолжал идти в прежнем направлении. Деревья остались позади. Он пересек прогалину, поросшую мягким вереском, и остановился на самом краю утеса, возвышавшегося над скрытым за белой пеленой морем, шумевшим так гневно, что он, боясь потерять равновесие, поспешил опуститься на колени, после чего лег наземь и, почувствовав неожиданную усталость, забылся крепким сном.
Небеса снились Хардести Марратте достаточно часто, и каждый раз они поражали его своими неземными красками и полнейшим покоем. Однако на сей раз его взору открылась столь необычная картина, что он тут же забыл обо всем на свете. Ему казалось, что он поднимается все выше и выше. Туман постепенно редел. Когда же белесая дымка полностью рассеялась, он совершенно неожиданно оказался в деревянном доме, стоявшем высоко над озером. Хардести замер в нерешительности, но тут к нему подлетела молодая женщина с развевающимися невесомыми волосами, которая уже в следующее мгновение скрылась за залитым ослепительным золотистым светом дверным проемом. Он поспешил вслед за ней и неожиданно увидел под собой простиравшееся от горизонта до горизонта лазурное озеро, в котором играли золотистые всполохи. Вниманием его вновь завладела проплывавшая мимо молодая женщина. Ему хотелось получше рассмотреть ее лицо. Поняв это, она повернулась к нему, и он, не в силах выдержать взгляда ее искрящихся неземным светом синих глаз, тут же проснулся.
Над Президио уже сгущались тени. Туман сменился мелким дождем. Он привстал с земли и посмотрел вниз, туда, где ярились грязные пенистые валы. Одежда его успела промокнуть насквозь. Решив срезать путь, он спустился к опорам Золотых Ворот и пошел в направлении города. Тонувший в туманной мгле мост казался ему таким же темным и мрачным, как каменные громады Манхэттена.
К востоку от поста для сбора дорожных сборов Хардести обнаружил небольшой заброшенный парк, в самом центре которого стоял высокий постамент с бронзовым бюстом, о чьем существовании большинство горожан наверняка даже не подозревало. Хардести обогнул постамент и увидел выгравированную большими буквами надпись:
Немного ниже значилось:
Хардести не ошибся. Он действительно видел этот памятник в детстве. Сохранилась и надпись, сиявшая даже в сумерках:
Хардести зажмурился, словно парашютист, готовящийся выполнить прыжок. Когда он наконец оглянулся, он увидел в подступившем тумане фигуру Джексона Мида, который вот уже шестьдесят лет не сводил глаз с панорамы Сан-Франциско.
Хардести должен был встретиться с Джексоном Мидом ранним утром в зале с гигантским холстом, изображавшим ученых мужей эпохи Фридриха Великого, посреди которых застыл в героической позе сам король в своей черно-серой мантии, оттенявшей загадочные аппараты и колбы.
Музейный смотритель пропустил его внутрь, и он оказался в длинном, освещенном тусклыми лампами коридоре, пол и стены которого были выложены светлой каменной плиткой. Хардести внезапно поймал себя на мысли о том, что он идет на встречу не с Джексоном Мидом, а с самим Фридрихом Великим. На сей раз в зале не оказалось ни Мутфаула, ни господина Сесила Мейчера. Картины и мольберты куда-то исчезли. Сам Джексон Мид сидел теперь не в кресле, а на обычном деревянном стуле и задумчиво покуривал трубку, набитую табаком с вишневой отдушкой. Не вынимая трубки изо рта, он предложил Хардести сесть. Усевшись на мягкую серую кушетку, Хардести, в свою очередь, достал из кармана трубку, неспешно набил ее табаком и занялся раскуриванием.
Какое-то время они сидели молча. Наконец Джексон Мид покачал головой и печально заметил:
– Как мне бывает грустно…
– Вы это серьезно?
– Еще бы не серьезно! Заниматься масштабными проектами – все равно что править империей… Для этого, помимо прочего, требуются искусность и везение. Мало того, мне постоянно мешают. За мной гоняются какие-то высоколобые представители элиты, считающие, что они обязаны защищать от меня и моих сооружений свой народ и свою страну. Возьмем, к примеру, вашего приятеля Прегера де Пинто, который хочет использовать борьбу со мной в качестве одного из главных пунктов своей предвыборной кампании. Чем я ему помешал?
– Прегер, – сказал Хардести, – самый простой и прямой человек, которого я знаю.
– Стало быть, он сочувствует марксистским идеям?
– Разумеется нет. Марксистов снедает одна страсть: они хотят править миром. Прегер же всего лишь редактор. Помимо прочего, он вырос в районе, где живет беднота. Вы же, вероятно, знаете о том, что в этой стране марксистами, как правило, становятся представители среднего класса.
– Но почему же он меня преследует? И вообще, можно ли назвать порядочным человека, привыкшего совать нос в чужие дела? Критики не способны управлять ни городом, ни страной. Они могут говорить только «да» или «нет», но и это они делают так бездарно, что понять их не может ни один нормальный человек. Разумеется, я не говорю здесь о литературных критиках. Эти уступают святостью разве что ангелам.
– Он преследует вас вовсе не потому, что этого требуют его принципы. Он движим единственно любопытством.
Джексон Мид вздохнул.
