— Ты на мне женишься, и мы родим пятерых сыновей?
— Да! Да!
— Но ты этого хочешь?
— Конечно, хочу.
— Поцелуй меня еще раз, чтобы пуговицы на твоей куртке сделали мне больно. Только не очень больно.
Так они стояли и целовались.
— Ричард, знаешь, я должна тебя огорчить… — сказала она. Она сказала это просто, напрямик.
— Обидно?
— Да.
— Ну, что поделаешь, доченька!
Теперь в этом слове больше не было другого, тайного смысла — она и в самом деле была ему дочкой, он нежно любил ее и жалел.
— Ничего, — сказал он. — Ничего. Причешись, намажь губы и все такое прочее, а потом пойдем и хорошенько поужинаем.
— Нет, сначала повтори, что ты меня любишь, и прижми ко мне покрепче свои пуговицы.
— Я люблю вас, — церемонно сказал ей полковник.
А потом он прошептал ей на ухо так тихо, как он, бывало, шептал, когда до врага оставалось всего семь шагов, а сам он был молоденьким лейтенантом в патруле:
— Я люблю тебя, моя единственная, моя самая лучшая, самая последняя и настоящая любовь.
— Хорошо, — сказала она и поцеловала его так крепко, что он почувствовал приторно-соленый вкус крови на десне.
'Да, хорошо!' — подумал он.
— Ну а теперь я причешусь, намажу губы, а ты на меня не смотри.
— Хочешь, я закрою окна?
— Нет. Мы можем побыть с тобой и на холоде.
— Кого ты любишь?
— Тебя, — сказала она. — А ведь нам с тобой не очень-то везет?
— Не знаю, — сказал полковник. — Ладно, причесывайся!
Полковник пошел в ванную, чтобы умыться перед ужином. Ванная была единственным неудобством его номера. 'Гритти' был когда-то дворцом, а в ту пору, когда его строили, особых мест для ванных не отводили, их пристроили потом в конце коридора, и если ты хотел помыться, надо было предупреждать заранее: тогда грели воду и вешали чистые полотенца.
Его ванна была выгорожена из угла какой-то комнаты и казалась полковнику скорее оборонительной, чем наступательной позицией. Умываясь, он заглянул в зеркало, чтобы проверить, не выпачкан ли он губной помадой, и увидел там свое лицо.
'У этого лица такой вид, будто его высек из дерева бездарный ремесленник', — подумал он.
Он стал рассматривать рубцы и шрамы, оставшиеся еще с тех времен, когда не умели делать пластических операций, и незаметные для постороннего глаза следы отличных пластических операций после ранения в голову.
'Ну что же, вот и все, что я могу вам предложить в качестве 'gueule'35 или 'facade'36, — думал он. — Жалкий подарок. Одно утешение — загар, он прячет мое безобразие. Но боже ты мой, какой урод!'
Он не замечал, что глаза у него серые, как старый боевой клинок, от уголков глаз сбегают тоненькие морщинки — следы улыбок, а сломанный нос — как у гладиатора на какой-нибудь древней скульптуре. Не замечал он и доброго от природы рта, который умел порою быть беспощадным.
'Ах, будь ты проклят, — сказал он себе в зеркало. — Злосчастный ты калека. Ну что ж, вернемся к нашим дамам'.
Он вошел в комнату и сразу стал молодым, как во времена своей первой атаки. Все, что у него было никудышного, осталось там, в ванной. 'Правильно, — подумал он. — Там ему и место'.
'Оu sont les neiges d'antan? Ou sont les neides d'autrefois? Dans le pissoir toute la chose comme ca'.37
Девушка, которую звали Ренатой, распахнула дверцы высокого гардероба. Внутри были вставлены зеркала, и она расчесывала волосы.
Расчесывала она их не из кокетства и не для того, чтобы понравиться полковнику, хотя и знала, как это ему нравится. Она расчесывала их с трудом и без всякой жалости, а так как волосы были густые и непокорные, словно у крестьянок или великосветских красавиц, гребенке трудно было с ними справиться.
— Ветер их ужасно спутал, — сказала она. — Ты меня еще любишь?
— Да. Можно я тебе помогу?
— Нет. Я всегда причесываюсь сама.
— Ты могла бы повернуться в профиль?
— Нет. Это всё — для наших пятерых сыновей и для того, чтобы тебе было куда положить голову.
— Я думал только о лице, — сказал полковник. — Но спасибо, что ты напомнила. Какой я стал рассеянный!
— А я, наверно, слишком смелая.
— Нет, — сказал полковник. — В Америке эти штуки делают из проволоки и губчатой резины, как сиденья танков. И никогда не узнаешь, где свое, а где чужое, если только ты не такой нахал, как я.
— У нас не так, — сказала она и гребнем перекинула уже разделенные пробором волосы; прикрыв ей щеку, они спустились на шею и плечо. — Ты любишь, когда они гладко причесаны?
— Ну, не такие уж они и гладкие, но зато дьявольски красивые.
— Я могла бы поднять их вверх, если тебе нравится гладкая прическа. Но я всегда теряю шпильки, и возиться с ними ужасно глупо.
Голос был такой красивый и так напоминал ему виолончель Пабло Казальса, что внутри у него невыносимо ныло, как от раны. 'Но вынести можно все', — подумал он.
— Я тебя люблю такой, какая ты есть, — сказал полковник. — Ты самая красивая женщина, каких я знал или видел — даже на картинах старых мастеров.
— Не понимаю, почему они до сих пор не прислали портрета.
— За портрет большое спасибо, — сказал полковник и вдруг добавил совсем по-генеральски: — Но это все равно, что шкура с дохлого коня.
— Пожалуйста, не будь таким грубым. Сегодня мне не хочется, чтобы ты был грубым.
— Я нечаянно вспомнил язык своего sale metier.38
— Не надо, — сказала девушка. — Пожалуйста, обними меня. Нежно, но покрепче. Пожалуйста. И ремесло твое совсем не грязное. Это самое древнее и самое лучшее ремесло, хотя большинство тех, кто им занимается, — ничтожные люди.
Он прижал ее к себе изо всех сил, стараясь не причинить ей боли, и она сказала:
— Я бы не хотела, чтобы ты был адвокатом или священником. Или чем-нибудь торговал. Или чем-нибудь прославился. Мне нравится, что ты занимаешься твоим ремеслом, и я тебя люблю. Если хочешь, можешь мне шепнуть на ухо что-нибудь хорошее.
Полковник зашептал, крепко прижав ее к себе, и в этом прерывистом шепоте, который едва можно было расслышать, как тихий посвист собаке возле самого ее уха, звучала безысходность:
— Я люблю тебя, ты, проклятая! Но ты ведь мне и дочка тоже. И что мне все наши потери, если нам светит луна, наша мать и отец наш? Ну а теперь пойдем ужинать.
Он прошептал ей это так тихо, что тот, кто не любит, никогда бы не услышал.
— Хорошо, — сказала девушка. — Хорошо. Но сначала поцелуй.
ГЛАВА 12
