– Нет. Мы ей не позволим.
– Как у нас с деньгами?
– Денег куча. Я уже получил по последнему чеку.
– А твои родственники не станут искать тебя? Ведь они теперь знают, что ты в Швейцарии.
– Возможно. Я им напишу как-нибудь.
– Разве ты еще не написал?
– Нет. Только послал чек на подпись.
– Слава богу, что я тебе не родственница.
– Я дам им телеграмму.
– Разве ты их совсем не любишь?
– Раньше любил, но мы столько ссорились, что ничего не осталось.
– Мне кажется, что они бы мне понравились. Наверно, они бы мне очень понравились.
– Давай не будем о них говорить, а то я начну о них тревожиться. – Немного погодя я сказал: – Пойдем, если ты отдохнула.
– Я отдохнула.
Мы пошли по дороге дальше. Было уже темно, и снег скрипел под ногами. Ночь была сухая, и холодная, и очень ясная.
– Мне очень нравится твоя борода, – сказала Кэтрин. – Просто прелесть. На вид жесткая и колючая, а на самом деле мягкая и такая приятная.
– По-твоему, так лучше, чем без бороды?
– Пожалуй, лучше. Знаешь, милый, я не стану стричься до рождения маленькой Кэтрин. Я теперь слишком толстая и похожа на матрону. Но когда она родится и я опять похудею, непременно остригусь, и тогда у тебя будет совсем другая, новая девушка. Мы пойдем с тобой вместе, и я остригусь, или я пойду одна и сделаю тебе сюрприз.
Я молчал.
– Ты ведь не запретишь мне, правда?
– Нет. Может быть, мне даже понравится.
– Ну, какой же ты милый! А вдруг, когда я похудею, я стану очень хорошенькая и так тебе понравлюсь, что ты опять в меня влюбишься.
– О, черт! – сказал я. – Я и так в тебя достаточно влюблен. Чего ты еще хочешь? Чтоб я совсем потерял голову?
– Да. Я хочу, чтоб ты потерял голову.
– Ну и пусть, – сказал я. – Я сам этого хочу.
Глава сороковая
Нам чудесно жилось. Мы прожили январь и февраль, и зима была чудесная, и мы были очень счастливы. Были недолгие оттепели, когда дул теплый ветер, и снег делался рыхлым, и в воздухе чувствовалась весна, но каждый раз становилось опять ясно и холодно, и возвращалась зима. В марте зима первый раз отступила по-настоящему. Ночью пошел дождь. Дождь шел все утро, и снег превратился в грязь, и на горном склоне стало тоскливо. Над озером и над долиной нависли тучи. Высоко в горах шел дождь. Кэтрин надела глубокие калоши, а я резиновые сапоги monsieur Гуттингена, и мы под зонтиком, по грязи и воде, размывавшей лед на дороге, пошли в кабачок у станции выпить вермуту перед завтраком. Было слышно, как за окном идет дождь.
– Как ты думаешь, не перебраться ли нам в город?
– А ты как думаешь? – спросила Кэтрин.
– Если зима кончилась и пойдут дожди, здесь станет нехорошо. Сколько еще до маленькой Кэтрин?
– Около месяца. Может быть, немножко больше.
– Можно спуститься вниз и поселиться в Монтре.
– А почему не в Лозанне? Ведь больница там.
– Можно и в Лозанне. Я просто думал, не слишком ли это большой город.
– Мы и в большом городе можем быть одни, а в Лозанне, наверно, славно.
– Когда же мы переедем?
– Мне все равно. Когда хочешь, милый. Можно и совсем не уезжать, если ты не захочешь.
– Посмотрим, как погода.
Дождь шел три дня. На склоне горы ниже станции совсем не осталось снега. Дорога была сплошным потоком жидкой грязи. Была такая сырость и слякоть, что нельзя было выйти из дому. Утром на третий день дождя мы решили переехать в город.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, monsieur Генри, – сказал Гуттинген. – Никакого предупреждения не нужно. Я и не думал, что вы останетесь здесь, раз уж погода испортилась.
– Нам нужно быть поближе к больнице из-за madame, – сказал я.
– Ну конечно, – сказал он. – Может быть, еще приедете как-нибудь вместе с маленьким.
– Если только найдется место.
– Весной тут у нас очень славно, приезжайте, вам понравится. Можно будет устроить маленького с няней в большой комнате, которая теперь заперта, а вы с madame займете свою прежнюю, с видом на озеро.
– Я вам напишу заранее, – сказал я. Мы уложились и уехали с первым поездом после обеда. Monsieur и madame Гуттинген проводили нас на станцию, и он довез наши вещи на санках по грязи. Они оба стояли у станции под дождем и махали нам на прощанье.
– Они очень славные, – сказала Кэтрин.
– Они были очень добры к нам.
В Монтре мы сели на лозаннский поезд. Из окна вагона нельзя было видеть горы в той стороне, где мы жили, потому что мешали облака. Поезд остановился в Веве, потом пошел дальше, и с одной стороны пути было озеро, а с другой – мокрые бурые поля, и голый лес, и мокрые домики. Мы приехали в Лозанну и остановились в небольшом отеле. Когда мы проезжали по улицам и потом свернули к отелю, все еще шел дождь. Портье с медными ключами на цепочке, продетой в петлицу, лифт, ковры на полу, белые умывальники со сверкающими приборами, металлическая кровать и большая комфортабельная спальня – все это после Гуттингенов показалось нам необычайной роскошью. Окна номера выходили в мокрый сад, обнесенный стеной с железной решеткой сверху. На другой стороне круто спускавшейся улицы был другой отель, с такой же стеной и решеткой. Я смотрел, как капли дождя падают в бассейн в саду.
Кэтрин зажгла все лампы и стала раскладывать вещи. Я заказал виски с содовой, лег на кровать и взял газету, которую купил на вокзале. Был март 1918 года, и немцы наступали во Франции. Я пил виски с содовой и читал, пока Кэтрин раскладывала вещи и возилась в комнате.
– Знаешь, милый, о чем мне придется подумать, – сказала она.
– О чем?
– О детских вещах. Обычно все уже запасаются детскими вещами к этому времени.
– Это ведь можно купить.
– Я знаю. Завтра же пойду покупать. Вот только узнаю, что нужно.
– Тебе следовало бы знать. Ведь ты же была сестрой.
– Да, но, знаешь ли, солдаты так редко обзаводились детьми в госпитале.
– А я?
Она запустила в меня подушкой и расплескала мое виски с содовой.
– Я сейчас закажу тебе другое, – сказала она. – Извини, пожалуйста.
– Там уже немного оставалось. Иди сюда, ко мне.
– Нет. Я хочу сделать так, чтобы эта комната стала на что-нибудь похожа.
– На что?
