скучно.
— Не заставляй себя.
— Ты разве не слышал, что я сказала? Разве не видел? Ты хочешь, чтобы я вывернулась наизнанку, раздвоилась, и все потому, что ты никак не определишься? Потому что я не нравлюсь тебе ни так, ни этак?
— Пожалуйста, убавь тон.
— Это почему же? Тебе же нравится, что я — женщина? Значит, должно нравиться и все остальное. Сцены, истерики, пустые обвинения, капризы, разве не так? Ладно, я успокоюсь. Чтобы ты не чувствовал себя неловко перед официантом. И чтобы официант не чувствовал себя неловко. Буду читать эти проклятые письма. Нельзя ли кого-нибудь послать за ними?
— Я принесу.
— Нет. Мне нельзя оставаться здесь одной.
— Тоже верно, — сказал он.
— Вот видишь? Поэтому я и прошу кого-нибудь послать за ними.
— Botones13 не дадут ключа от комнаты. Я пойду сам.
— Ну хватит, — сказала Кэтрин. — С меня довольно. Зачем мне все это? Нелепо и недостойно. Вышло так глупо, что я даже не хочу просить прощения. К тому же мне все равно нужно подняться в номер.
— Сейчас?
— Ведь я — женщина, черт возьми. Я думала, раз я — женщина и остаюсь ею, то по крайней мере могу иметь ребенка. Так нет…
— Наверное, это я виноват.
— Давай не будем искать виноватых. Ты посиди, а я принесу письма. Займемся почтой, как подобает жеманным, добропорядочным, разумным американским туристам, которые расстроились, приехав в Мадрид не в сезон.
За обедом Кэтрин сказала:
— Вернемся в Ла-Напуль. Там сейчас пусто, мы заживем тихо и славно, будем работать и заботиться друг о друге. Можем поехать в Экс, туда, где жил Сезанн. Мы там побыли так недолго.
— И чудесно проведем время.
— Тебе ведь пора снова начать работать?
— Да. Самое время. Это точно.
— Все будет хорошо, и я выучу испанский по-настоящему, на случай если вернемся. И мне так много надо прочесть.
— Дел хватает.
— Мы все успеем.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Глава девятая
Новый план просуществовал немногим более месяца. Они занимали три комнаты в конце невысокого, выкрашенного в розовый цвет типично прованского дома, в котором уже останавливались раньше. Дом стоял в сосновом бору на окраине Ла-Напуль. Окна выходили на море, и из расположенного перед домом сада, где они обедали, сидя под деревьями, видны были пустые пляжи, высокие заросли папируса вдоль дельты небольшой реки, а по другую сторону залива — белый изгиб Канна, за которым виднелись холмы и далекие горы. Летом в доме, кроме них, никто не останавливался, и хозяин с женой были рады их возвращению.
Спальня помещалась в просторной угловой комнате. Окна выходили на три стороны, и в то лето здесь было прохладно. По ночам до них доносился запах сосен и моря. Дэвид работал в комнате, расположенной в самом конце дома. Он начинал рано, а когда заканчивал, шел к Кэтрин, и они отправлялись загорать и плавать в закрытую бухту в скалах. Иногда Кэтрин уезжала в город на машине, и, закончив работать, он брал себе что-нибудь выпить и ждал ее на террасе. После абсента пить аперитив было совершенно невозможно, и он перешел на виски с содовой.
Это радовало хозяина, который с приездом Бернов неплохо оборачивался в мертвый летний сезон. Повара он не нанимал: готовила его жена. Одна горничная прибирала в комнатах, а учившийся на официанта племянник прислуживал за столом.
Кэтрин нравилось водить малолитражку, и она ездила за покупками в Канны и Ниццу. Большие, торгующие в зимнее время магазины были закрыты, но она отыскивала немыслимые яства и отличные крепкие напитки, а также открывала места, где можно было покупать книги и журналы.
Четыре дня Дэвид усердно работал. После полудня они загорали на песчаном берегу новой, открытой ими бухты, плавали до изнеможения, а домой возвращались вечером, и соль, высыхая, покрывала их спины и волосы, и они заказывали что-нибудь выпить, принимали душ и переодевались.
В постели их обдувал ветер с моря. Было прохладно, и они лежали в темноте под одной простыней, прижавшись друг к другу, и Кэтрин сказала:
— Я хочу тебе кое-что сообщить.
— Знаю.
Она наклонилась над ним, взяла его голову в ладони и поцеловала.
— Мне так хочется. Можно? Правда?
— Конечно.
— Я так рада. У меня столько планов, — сказала она. — На этот раз ничего плохого и сумасбродного.
— Что же это за планы?
— Могу рассказать, но лучше показать. Мы сделаем это завтра же. Ты поедешь со мной?
— Куда?
— В Канны, туда, где я была в прошлый наш приезд. Он очень хороший парикмахер. Мы подружились, и он даже лучше, чем тот, в Биаррице. Он сразу все понял.
— Что ты там делала?
— Зашла к нему сегодня утром, пока ты работал, объяснила, что мне нужно, он все понял и считает, что мне пойдет. Я сказала, что еще не решила окончательно, но если решу, то постараюсь уговорить постричься и тебя.
— Это как?
— Увидишь. Пойдем вместе. У нас будут короткие волосы, чуть-чуть зачесанные назад и набок. Ему не терпится постричь нас. Должно быть, потому, что ему безумно нравится «бугатти». Ты боишься?
— Нет.
— Мне просто не терпится. По правде говоря, он предлагает слегка подсветлить волосы, но мы боялись, ты не согласишься.
— Они и так посветлели от солнца и морской воды.
— У него получится лучше. Он говорит, что может сделать нас белокурыми, как скандинавы. Представь себе, как будет красиво на фоне загара. Твои тоже можно подсветлить.
— Нет. Я буду чувствовать себя неловко.
— Какая разница, все равно тебя здесь никто не знает. Так или иначе, они выгорят за лето. — Он промолчал, и она сказала: — Ты можешь не красить. Покрашусь я, и, может быть, тебе тоже захочется. Посмотрим.
— Не фантазируй, дьяволенок. Завтра я встану пораньше и буду работать, а ты спи сколько хочешь.
— Тогда пиши и для меня, — сказала она. — Не важно, даже если я вела себя плохо. Напиши о том, как сильно я тебя люблю.
— Я почти написал.
— Сможешь опубликовать, или все так плохо?
— Я только попробовал описать все, что с нами было.
— Я смогу прочесть?
— Если получится.
— Я уже счастлива, и мы не дадим ни одного экземпляра ни на продажу, ни критикам, и тогда не будет
