судья на матче, командует: — Назад!
— Ничего, все в порядке, — отвечаю я, отчаянно желая, чтобы женщина оставила нас в покое.
Ее ребенок все еще плачет, и это действует мне на нервы. Что она, в самом деле, не может дать ему воды или конфету?
Я поворачиваюсь к женщине спиной и подхожу к воде:
— Почему ты сразу не поплыла обратно, Скотти? Тебе же было больно!
Сифонофоры, или португальские кораблики, обжигали меня сотни раз; сама по себе боль несильная, но дети обычно пугаются и плачут.
— Я подумала, что маме будет интересно узнать, что на меня напали «маленькие вояки».
— Никакие они не «вояки», и ты это прекрасно знаешь.
Когда Скотти была маленькой, мы с Джоани часто брали ее с собой на пляж. Пока Джоани занималась гимнастикой, я пил пиво возле небольшого рифа и любовался на заходящее солнце. Джоани показывала мне разных морских обитателей, а я придумывал им смешные названия. Сифонофор я называл «маленькими вояками», потому что они напоминали крошечных, но отлично вооруженных солдатиков — наполненный газом пузырь, сильный и гибкий хвост, ядовитые щупальца — и передвигались исключительно большими группами. Иглобрюха я называл «иглобухом», морского ежа — «морским ужасом», а морских черепах — «морскими касками». Тогда мне казалось, что это смешно, но теперь я вижу, что Скотти до сих пор ничего о них не знает. Боюсь, те уроки нам еще аукнутся.
— Да все я знаю, — говорит Скотти. — Они называются «португальские лодочки», я просто пошутила. Маме понравится.
— Нет, не «лодочки», — говорю я.
Скотти окунается в воду.
— Они называются «кораблики», «португальские кораблики», — говорю я.
— Угу.
Скотти выходит из воды и вытирается полотенцем. На ее груди и ногах такие же ярко-красные полосы, как на руке.
— Мне все это не по душе, — говорю я. — Ты лучше скажи маме, как сильно по ней скучаешь. Зачем ей такие истории?
— Хорошо. Тогда пошли в больницу. Я расскажу ей, что со мной случилось.
— Сейчас мы пойдем домой. Нужно обработать ожоги. Смазать мазью и положить на них лед. А вот от кислоты тебе станет гораздо хуже, так что если ты хочешь пойти к своему мальчику-жирафу и попросить его пописать тебе на руку, то, боюсь, быстро об этом пожалеешь.
Скотти молчит. По-видимому, она к этому готова — к наказанию, к лечению, к отекам, к боли, которая начинает донимать ее сейчас и будет мучить потом. Но она держится. Видя мой укоризненный взгляд, она делает вид, что все нормально. Она нашла себе достойное рассказа приключение, а заодно поняла, что физическую боль терпеть легче, чем душевную. Жаль, что она узнала это в столь юном возрасте.
— В больнице наверняка есть мази и лед, — говорит Скотти.
По песчаному склону мы поднимаемся к террасе. За столиком сидит Трой, с ним несколько моих знакомых. Я смотрю на Скотти. Заметила она его или нет? Очевидно, заметила, поскольку показывает ему поднятый вверх средний палец. Все, кто видит эту сцену, невольно ахают, а я молчу. Наверное, во всем виноват закат и зеленый луч над океаном. Мы всё прозевали. Он зажегся без нас. Солнце уже село, небо окрасилось в розовые тона. Я протягиваю руку, но не для того, чтобы перехватить неприличный жест Скотти, а чтобы его подкорректировать.
— Не так, Скотти. Палец не должен торчать сам по себе. Чуточку приподними остальные пальцы. Вот, теперь правильно. Все верно.
Трой таращится на нас и слегка улыбается. Он не знает, куда деваться от смущения.
— Ну все, хватит, — говорю я, потому что мне становится его жаль. Наверное, ему сейчас очень несладко.
Я кладу руку на спину Скотти и слегка подталкиваю ее вперед. Она морщится, и я сразу убираю руку, вспомнив об ожогах.
— Мы поедем в больницу? — спрашивает меня Скотти, когда мы идем к парковочному гаражу.
— Нет, я отвезу тебя домой, — отвечаю я.
— Я хочу рассказать маме о своем приключении.
В гараже ее голос звучит громко. Скотти внезапно останавливается. Я тоже, потом оборачиваюсь к ней:
— Пошли.
Скотти трясет головой. Я подхожу к дочери и хватаю ее за руку, но она вырывается:
— Я к маме! Сейчас! Я же забуду, что хотела ей рассказать.
Я вновь хватаю ее за руку, на этот раз с силой, и она кричит. Я оглядываюсь, иду к машине. Скотти продолжает кричать, а потом кричу я, и мы оба кричим друг на друга, и наши гневные вопли эхом разносятся по всему гаражу.
Скотти сидит в машине и дуется. Я принимаю решение позвонить доктору Джонстону. Не хочу ехать в больницу. У меня слишком много забот. Я прошу медсестру связаться с ним, и через несколько минут доктор мне звонит. Скотти нажимает на автомобильный гудок. Я не реагирую.
— Я слушаю, Мэттью, — говорит доктор.
— Мы не могли бы поговорить прямо сейчас? — спрашиваю я. — Говорите все как есть.
Я стою в гараже, возле своей машины, и смотрю на Скотти.
— У твоей жены начинается отек мозга, — говорит он. — Мы откачиваем жидкость и даже можем сделать операцию, но, учитывая ее показатели по шкале Глазго, боюсь, это мало что даст. Как ты мог заметить, у нее перестали подергиваться даже веки. Все указывает на серьезное поражение мозга. Мне очень жаль, — помолчав, добавляет он. — Мы с тобой уже говорили о том, что если…
Я хочу ему помочь. Не нужно, чтобы он произносил все страшные слова. Нелегко говорить такое мальчишке, которого знаешь с момента его появления на свет.
— План Б? — подсказываю я.
— Да, боюсь, что так. План Б.
— Ясно, — говорю я. — Понял. Тогда до завтра. Вы уже начали подготовку? Собираетесь отключить это прямо сейчас?
— Я подожду до завтра, Мэттью. Я дождусь тебя.
— О’кей, Сэм.
Я захлопываю мобильник-раскладушку. Я боюсь подойти к своей машине. В ней сидит девочка, которая ждет, что папа сделает все как надо, что ее мама поправится, вернется домой и жизнь вновь наладится: по вечерам папа будет приходить домой, обедать и всех смешить, утром он будет завтракать на кухне, а потом, перешагивая через школьные учебники, сумки, гаджеты и предметы одежды, пробираться к выходу. Я неподвижно стою в гараже и думаю о плане Б. Этот вариант означает, что моя жена превращается в растение. У нее серьезная неврологическая дисфункция. Со мной начнут заводить осторожные разговоры о донорских органах. План Б означает, что Джоани прекращают кормить, прекращают за ней ухаживать, отключают от аппарата искусственного дыхания. Снимают капельницу и перестают давать лекарства. План Б означает, что мы позволим ей умереть.
Я слышу шуршание автомобильных шин. Я вижу, как в наш сектор заезжает машина. На глазах у меня слезы, и я быстро смахиваю их рукой. Заметив меня, водитель тормозит. Водитель — пожилая женщина, совсем старушка, которая вряд ли видит хоть что-то дальше переднего бампера своего «кадиллака». Я смотрю на ее руки, крепко вцепившиеся в руль, и думаю: «Почему ты живешь так долго?» Я вижу, как опускается боковое стекло, но не ухожу. Интересно, как она заставит меня уйти с дороги?
— Нельзя ли мне проехать? — спрашивает она.
— Извините, — отвечаю я и отхожу в сторону.
