11
Мы плетемся по шоссе Н1 за грузовичком, на заднем окне которого аэрозолем намалевана красотка с грудями круглыми, как обеденные тарелки. Грузовичок закрывает обзор, поэтому я не вижу, почему мы так плетемся. Возможно, без всяких причин. Дорога для меня такая же загадка, как мозг, или макияж, или десятилетние девочки. Ожоги на руках Скотти опухли и покраснели; когда она хочет их почесать, я хватаю ее за руку. Ее кожа покрыта грязно-белыми пятнами; это морская соль, которую я не дал ей смыть.
— Голова не кружится? — спрашиваю я. — Тебя не тошнит?
Скотти шмыгает носом:
— Кажется, я простудилась.
Она ни за что не признается, что это из-за сифоно-фор. Вид у нее несчастный, и, по-моему, она уже не так рвется в больницу, потому что поняла: в ее истории, в сущности, нет ничего хорошего.
Чтобы хоть немного приободрить дочь, я говорю:
— Завтра, чтобы полностью избавиться от ядовитых капсул, придется тебе побрить ноги.
Скотти смотрит на свои ноги, покрытые светло-коричневыми волосками, и улыбается:
— Рина с ума сойдет. Ну вот, теперь придется еще и ноги брить! Всегда?
— Нет, — говорю я. — Побреешь один раз, и хватит.
— Как ты думаешь, морскому ежу было так же больно, как мне? — спрашивает Скотти.
— Не знаю.
Из грузовика слышна музыка, вернее, не музыка, а ритмичное буханье, от которого слегка вздрагивают наши стекла. Я думаю о морском еже. И в самом деле — больно ему или нет?
— А почему их называют корабликами?
— Это старое название, все давно уже забыли, откуда оно взялось.
— Или просто так придумали, с ходу, как папа.
— Все может быть.
Грузовик внезапно уходит вперед, в потоке машин образуется просвет, а я проезжаю съезд, по которому мы сворачиваем домой. Скотти этого не замечает.
На прошлой неделе, когда мы с доктором Джонстоном обсуждали немыслимый, но возможный вариант развития событий, он сказал, что обычно у постели пациента, жизнь которого, согласно его собственной воле (как в случае Джоани), не поддерживается более с помощью искусственной вентиляции легких, собираются родственники и знакомые, чтобы сказать последнее «прости».
— По крайней мере, у них есть время заняться необходимыми приготовлениями и сказать все, что они хотели сказать. Когда наступает последний день, все к этому готовы. Насколько это возможно.
Тогда я слушал доктора примерно так же, как слушают стюардессу, которая рассказывает, что нужно делать, если самолет сядет на воду.
План Б.
Впереди море красных огней, я притормаживаю. Мне предстоит собрать всех родственников и друзей и объявить, что нам придется отпустить Джоани на вечный покой. Говорить это по телефону я не стану, поскольку и сам терпеть не могу, когда важные новости мне сообщают таким образом. На «необходимые приготовления» у меня от силы неделя, а забот невпроворот. Кто научит меня быть главой семьи? Как нужно прощаться с женщиной, которую я люблю так, что даже перестал осознавать, как сильно ее люблю?
— Кораблик ведь не медуза? — спрашивает Скотти.
— Португальский кораблик не медуза, — рассеянно отвечаю я. — Ты задаешь каверзные вопросы, Скотти, я даже не всегда знаю, что отвечать.
Я не уверен, что принял правильное решение, взяв Скотти с собой, но я больше не могу полагаться на Эстер. И вообще на кого бы то ни было. Пора привыкать самому воспитывать дочерей, и я принял решение, что сегодня обе будут ночевать дома.
Я вижу поворот на дорогу в аэропорт и бросаю взгляд на часы.
— Куда мы едем? — после некоторого молчания спрашивает Скотти.
Над нами с ревом пролетает реактивный лайнер. Я смотрю вверх и вижу его серое брюхо, тяжело распластавшееся на фоне неба.
Я сворачиваю к аэропорту.
— За твоей сестрой.
Часть II
Дорога Кингз-Трейл
12
Каждый раз, прилетая на Большой остров, я чувствую себя так, словно попал в прошлое. Вид у него заброшенный, как будто недавно здесь прошлось цунами.
Я еду по знакомой дороге, мимо киаве[29], мимо пляжей с черным песком, кокосовых пальм, где сидят попугаи. Становится холоднее, в воздухе висит легкая дымка — смесь тумана с вулканическим пеплом, который пахнет как порох, отчего сильнее ощущение заброшенности и опустошения. С обеих сторон дороги лежат поля, покрытые черной застывшей лавой, на фоне которой ярко выделяются вкрапления белых меловых глыб; молодежь использует этот мел для своих граффити вроде: «Кеони любит Кайалу», «Гордость Гавайев»[30] или, например, подлиннее: «Кто это читает, тот гей». В полях, среди острых меловых скал, я вижу храмы-хейау и камни, сложенные на чайных листьях в приношение богам.
— Что это? — спрашивает Скотти.
Она свернулась клубочком на сиденье, и я не вижу ее лица.
— Что именно? — не понимаю я, оглядывая пустынную местность.
— А вон та дорога, — отвечает она.
Я бросаю взгляд в сторону и вижу на лавовом ложе полосу утрамбованных камней.
— Это Кингз-Трейл — Королевская дорога.
— «Кингз» в честь нашей семьи?
— Нет. Разве вам в школе не рассказывали о Королевской дороге?
— Не помню, — отвечает она.
— Какая же ты гавайка?
— Такая же, как и ты, — говорит она.
Мы смотрим на широкую бесконечную ленту, опоясывающую весь остров.
— Ее построил король Калакауа. Позднее он ее расширил. Здесь ездили твои предки.
Мы едем вдоль старой дороги — похожей на старое шоссе, чем, в сущности, она и является, — построенной каторжниками и утрамбованной копытами скота и колесами повозок и экипажей. Я запомнил, что не платили налог за дорогу только те, кто ее построил.
— Она старая? — спрашивает Скотти.
— Старая, — отвечаю я. — Построена в девятнадцатом веке.
— Да, правда старая.
Скотти смотрит на дорогу и ее каменное ограждение, а когда появляются холмы и ранчо Уаймеа, я замечаю, что она спит. Днем на зеленых холмах Уаймеа пасутся коровы и лошади, но сейчас их не видно. Я проезжаю мимо покосившихся серых деревянных заборов и опускаю стекло, чтобы вдохнуть холодный воздух, наполненный запахами трав, навоза и кожаных седел — ароматами Камуэлы. Здесь когда-то жили мой дед и бабка. Когда я был ребенком, то часто приезжал к ним на ранчо, чтобы полакомиться клубникой, покататься верхом и посидеть за рулем трактора. Это был странный мир — мир солнца, холода, ковбоев,
