— Тебе не следовало так плотно наедаться перед спуском, — сердито сказал Званцев. — И не следовало пить. Ты ведь знаешь, что бывает.
— Всего-навсего жареная утка на двоих и по две рюмки коньяку, — ответил Белов. — Я не мог отказаться. Мы с ним сто лет не виделись, и он улетает сегодня ночью. Он уже улетел, наверное. Всего по две рюмки… Неужели пахнет?
— Пахнет.
“Это скверно”, — подумал Белов. Он вытянул нижнюю губу, подул тихонько и потянул носом.
— Я слышу только духи, — сказал он.
“Дурак!” — подумал Званцев.
Акико виновато сказала:
— Я не знала, что это так серьезно. Я бы не душилась.
— Духи — не страшно, — сообщил Белов. — Даже приятно.
“Патентованный дурень!” — подумал Званцев. Белов шевельнулся, стукнулся макушкой о замок люка и зашипел от боли.
— Что? — спросил Званцев.
Белов вздохнул, сел по-турецки и поднял руку, ощупывая замок над головой. Замок был холодный, с острыми грубыми углами. Он прижимал к люку тяжелую крышку. Над крышкой была вода. Сто метров воды до поверхности.
— Званцев, — сказал Белов.
— Да?
— Слушай, Званцев, почему мы идем под водой? Давай всплывем и откроем люк. Свежий воздух и все такое.
— Наверху пять баллов… — ответил Званцев.
“Да-да, — сообразил Белов, — пять баллов. На поверхности болтанка, открытый люк зальет водой. Но все равно, сто метров над головой — это неуютно. Скоро начнется спуск, и будет двести метров, триста, пятьсот. Может быть, будет километр или даже три километра… Зря я напросился, — подумал Белов. — Нужно было остаться на “Кунашире” и писать книгу”.
Еще одна креветка стукнулась в иллюминатор. Словно крошечный розовый взрыв. Белов уставился в темноту, где на миг появился силуэт стриженой головы Званцева.
Званцеву, разумеется, такие мысли и в голову не приходят. Званцев совсем другой, не такой, как многие. Во-первых, он опытный глубоководник. Во-вторых, у него железные нервы. Такие же железные, как проклятый замок. В-третьих, ему наплевать на неизведанные тайны глубин. Он погружен в методы точного подсчета китового поголовья и в вариации содержания протеина на гектар планктонного поля. Его заботит хищник, который зарезал молодых китов. Шестнадцать молодых китов за квартал, и все как на подбор, самые лучшие! Чуть ли не гордость тихоокеанских китоводов.
— Званцев!
— Да?
— Не сердись.
— Я, не сержусь, — сердито сказал Званцев. — С чего ты взял?
— Мне показалось, что ты сердишься… Когда мы начнем спуск?
— Скоро начнем.
Пок… Пок-пок-пок-пок… Целая стайка креветок. Совсем как новогодняя пиротехника. Белов судорожно зевнул и торопливо захлопнул рот. Вот что он сделает: будет все время держать рот закрытым. Но он и минуты не выдержал.
— Акико-сан, how do you feel? Как самочувствие?
— Хорошо, спасибо, — вежливо ответила Акико. По голосу было понятно, что она не обернулась.
Тоже сердится, решил Белов. Это потому, что она втрескалась в Званцева. Званцев сердится — и она тоже. Она смотрит на Званцева снизу вверх и называет его не иначе, как “господин субмарин-мастер”. Очень уважает его, прямо-таки благоговеет. Да, она втрескалась в него по уши, это всем ясно. Ясно, наверное, даже Званцеву. Только ей самой еще не ясно. Бедняжка, ей очень не повезло. Человек с железными нервами, чугунными мускулами и медным лицом. Монументальный человек этот Званцев. Человек-будда.
В два часа ночи Званцев включил свет и достал карту. Субмарина висела над центром впадины, в восьмидесяти милях к юго-западу от дрейфующего “Кунашира”. Званцев рассеянно чиркнул по карте ногтем и объявил:
— Начнем спуск.
— Наконец-то! — проворчал Белов.
— Господин субмарин-мастер, — сказала Акико. — “Орига” будет спускаться по вертикали?
Субмарина Званцева называлась “Ольга”, а не “Орига”. Акико иногда не выговаривала букву “л”. Званцев ни разу не встречал японца, который выговаривал бы “л” всегда правильно.
— “Ольга” не батискаф, — сухо сказал Званцев. — Мы будем спускаться по спирали.
Он и сам не знал, почему он сказал это сухо. Может быть, потому, что снова увидел Акико. Он думал, что хорошо помнит ее, но оказалось, что за несколько часов в темноте он наделил ее черточками других женщин, совершенно не похожих на нее. Женщин, которые нравились ему раньше, товарищей по работе, актрис из разных фильмов. При свете эти черточки исчезли, и она показалась ему тоньше, угловатее, смуглее, чем он представлял себе. Она была похожа на мальчишку-подростка. Она смирно сидела рядом с ним, опустив глаза, положив руки на голые колени.
“Странно, — подумал он, — я никогда не замечал раньше, чтобы от нее пахло духами”.
Званцев включил свет и повел субмарину в глубину. Нос ее сильно наклонился, и Белов уперся коленями в спинку кресла Званцева. Теперь через плечо Званцева он видел светящиеся циферблаты и экран ультразвукового локатора в верхней части пульта. На экране вспыхивали и пропадали дрожащие искры: вероятно, сигналы от глубоководных рыб, еще слишком далеких, чтобы их можно было опознать. Белов перевел глаза на циферблаты, отыскивая батиметр — указатель глубины. Батиметр был крайним слева. Красная стрелка медленно подползла к отметке “200”. Потом она так же медленно будет ползти к отметке “300”, потом “400”… Под субмариной — трехкилометровая пропасть, и подводный кораблик этот — крошечная соринка в невообразимо огромной массе воды.
Белов вдруг почувствовал, будто что-то мешает ему дышать. Темнота в кабине сделалась плотной и безжалостной, как холодная соленая вода за стенами субмарины. “Начинается!” — подумал Белов. Он вобрал в себя воздух и задержал его в легких. Затем зажмурил глаза, вцепился обеими руками в спинку кресла и принялся считать про себя. Когда перед зажмуренными глазами поплыли цветные пятна, он шумно выдохнул воздух и провел ладонью по лбу. Ладонь стала мокрой.
Красная стрелка миновала отметку “200”. Это выглядело красиво и зловеще: красная стрелка и зеленые цифры в настороженной тьме. Рубиновая стрелка и изумрудные цифры: 200, 300… 1000… 3000… “Боже мой, почему все-таки я океанолог? Почему не металлург или не садовник? Ужасная глупость! На каждые сто человек только один подвержен глубинной болезни. И вот этот один — океанолог, потому что ему нравится заниматься головоногими. Он просто без ума от головоногих. Цефалоподы, будь они неладны! Почему я не занимаюсь чем-нибудь другим? Скажем, кроликами. Или дождевыми червями. Жирные дождевые черви в мокрой земле под горячим солнцем. И нет ни темноты, ни ужаса перед соленой трясиной. Только земля и солнце”.
Белов громко позвал:
— Званцев!
— Да?
— Слушай, Званцев, ты бы хотел заниматься дождевыми червями?
Званцев нагнулся и пошарил в темноте. Что-то звонко щелкнуло, и в лицо Белова ударила струя ледяного кислорода. Он жадно подышал, зевая и захлебываясь.
— Довольно, — сказал он. — Спасибо.
Званцев отключил кислород. Ему было, конечно, наплевать на дождевых червей. Красная стрелка проползла отметку “300”.
Белов снова позвал:
