то на провал внизу, молчит и все шагает, легко, как летит. Только раз он взял ее за руку, когда прошлый год они поднимались на перевал, — он помог ей вылезть на уступ — у нее остался синяк на руке. Синяк долго не проходил, и она смотрела на него по утрам. С ней Степан разговаривал редко, скажет два слова, всегда шутливых, посмотрит всегда занятыми глазами и опять что-то делает, о чем-то думает и ничего на свете не замечает.
Вечером придут, а день — год. Господи, какие тут длинные-предлинные дни! О чем только не вспомнить, и наскучаться успеешь, и наработаться, и наплакаться — сама себе хозяйка.
Солнце еще высоко, у ребят прибрать, пусть у всех будет праздник сегодня. Календаря в отряде нет, числа ребята знают, а когда воскресенье — забывают, потому что для них воскресенье ничего не значит. Отдыхают они в непогоду, или уж если Степан увидит, что все сильно исхудали, кожа да кости остались, тогда он говорит:
— Спите от пуза, нагуливайте жир.
А у Лены выходных не бывает. Володя как-то вспомнил об этом, ребята торжественно поклялись сварить за нес завтрак, но проспали.
Лена вымела в общей палатке и ребятам воткнула веточку облепихи. Заметила приколотую фотографию красивой женщины, Генкиной хозяйки, и поправила ее. Лене нравилось лицо и материнская доброта незнакомой женщины. Генка рассказывал про нее мало, но всегда хорошо, и когда рассказывал одной Лене, то называл Аллой Викентьевной. Она, видимо, воспитывала Генку вместе со своими детьми, и по всему угадывалось, что он слушался ее и любил. Лена доказывала Генке, что ему повезло, и пусть он не хорохорится, а то давно пропал бы, спился…
— Ты легкомысленный, зачем тебе воля? — говорила она ему. — Ты ведь сам не знаешь, что тебе нужно.
А вот Костя знал. Костя железный. Он дружит с Генкой, но презирает его за то, что Генка не умеет добиться в жизни толку.
Костя умел. Копил, построил каменный дом и все еще не женился: не находилась невеста. Он очень привередлив на невест.
Как-то Генка сказал Косте, что Лена — добрый, милый человек и была бы хорошему человеку хорошей женой.
— Нет, мне красивую надо, — ответил Костя. — Я бабу найду — первый сорт. Только свистну — любая побежит.
— Что же не свистишь?
— Успею. Веранду в доме не построил.
— Тьфу, — злился Генка и добавлял: — Ты, Костя, кулак.
— Кулак, да не дурак.
А зимой Костя вдруг явился к Лене в пыжиковой шапке, с матерью, чинной старухой в кашемировой шали. Лена догадалась, покраснела от волнения, но когда сказал, зачем пришел, неожиданно для себя, даже как очень легко, сказала:
— Нет, Костя, не могу. Ты не сердись. Я еще… не хочу замуж.
Для обоих: для матери и еще больше для Кости — отказ был неожиданным, они были оскорблены не столько отказом, сколько тоном его.
— Пожалеешь, — пригрозил Костя. — Второй раз не приду.
И только после того, как они ушли, Лена смешалась. Она и сама толком не знала, почему отказала Косте, и, когда написала домой, мать похвалила ее: Анечке надо помогать. Два года еще учиться Анечке, а выйдешь замуж, какая от тебя помощь?
Лена все-таки проплакала всю ночь, а потом ходила поглядеть на Костин дом. Дом стоял за плотной оградой с гвоздями, с калиткой на запоре, с прорезанной в ней в виде сердца гляделкой. За оградой — собака, бурая коза на цепи, и весь дом, крашенный масляной краской, тоже бурый. Бог с ним, с домом! Лена любила волю.
А тропинка над берегом Карахоля все пустая. Летит большая птица — орел или коршун, — и ее тень скользит по земле. Гудя, мелькнул шмель, он давно изошел в точку и пропал, а гудение еще доносится. Небо все чище и глубже, сияет солнце. Оно поднялось над горбами Верблюда, и Верблюд засверкал, как сахарный. Лена сняла свитер, брюки и комбинацию. Можно раздеться совсем. Сейчас тут никого нет, только птицы да она. Лена всегда расхаживает раздетой по лагерю, когда остается одна. Как Тарзан.
Она ничего не боится. Когда ребята уходят надолго, она ночует одна. Степан оставляет ей пистолет, но Лена потихоньку уносит его в другую палатку. Она почему-то думает, что ее никто не обидит. За что, если она сама не хочет никого обижать?
К озеру сбегает тропинка — в один босой след. Есть у Лены любимое место на берегу, откуда виден весь Карахоль до самого далекого угла, где играют таймени. Вода в озере холодная, прозрачная, хрустальная — видишь, как в камышах шныряют мальки, а само озеро черное. В непогоду разыгрываются волны и ходят черные, как деготь.
Но бушует Карахоль редко, больше спит, нежится, кутаясь в туман и марево.
В озере отражается сине-зеленое небо, солнце, берег с извилистой ниточкой тропинки.
Лена стояла, как в большом чистом зеркале, с полосками незагорелой на плечах кожи от лифчика и родинкой под грудью. Ей всегда делалось грустно, когда она смотрела на себя. Может быть, выйти за Костю? Теперь Костя ждет, пока она покорится и будет просить прощенья за гордость.
Пахло цветущей клюквой, снегом, тихой грустью гор. У Лены защипало глаза, и горячая слезинка скатилась по щеке. Слезинка, обжигая кожу, упала на грудь, скатилась на воду, от нее разошлись круги, колыхнув отражение нагого тела. Из камышей вышел большой сизый карась и уставился на Лену выпученными глазами.
— У, бесстыдник! — сказала Лена и махнула на карася.
«Что это сегодня со мной? — подумала она. — То от того плачу, то от другого. Такой день, а я расстраиваюсь. Это Карахоль-озеро наколдовывает тоску. Ребята говорили, с высоты оно зеленое, как русалочий глаз. Манит, не оторвешься. Не могу я, не любя, покориться. Не люблю я Костю. Я волю люблю».
Она вспомнила Анечку — вот уж кто своей судьбы не боится! Прошлой зимой Лена ездила в отпуск домой, и Анечка познакомила ее с одним своим поклонником. Лона пожала его руку и сразу почувствовала себя неуклюжей и грубой. Анечка заметила это и сказала:
— Сестренка моя, герой-геолог. Она меня «обуёт и одеёт».
Поклонника звали Сережа, он был в алой куртке, очень вежливый, с мягкими, девичьими руками. Волосы до плеч, светлые. И этот Сережа не самый лучший кавалер Анечки. Самый лучший кавалер у нее — Боря, но его Анечка не показала Лене. У Анечки зеленые глаза. Говорят: такие глаза всегда счастливые.
У Степана тоже зеленые, почти бирюзовые глаза.
Она оглянулась на тропинку, и ей показалось, кто-то идет. Лена обмерла, кинулась за куст, потом разглядела: плыла над берегом птичья тень: в небе летел орел. Искупавшись, она заторопилась: не успеешь оглянуться — вечер, а там караван придет. Пора ужин готовить. Черемши набрать, луку. Дикого луку здесь на каждой луговине — бери, как на огороде, хоть коси. И рыбы наловить. Из черемши и луку — салат, из рыбы — уху.
Лена взяла ведерко, удочку с мушкой-обманкой и побежала к зарослям тальника. Там падала в Карахоль светлая, бурливая речонка, вся в омутах и перекатах. Речонка ревела и брызгалась на водопадах, и Лена прозвала ее Ревун.
Ловились в Ревуне крупные хариусы, иногда брали на мясо таймени, но редко. А хариуса было много, и на речку Лена ходила, как в рыбный магазин; сколько надо — наловит и унесет.
Рыбачить Лену научил Степан. Однажды он взял удочки и сказал: «Пойдем на озеро». Она испугалась, но даже не спросила — зачем, надела плащ и пошла.
— Научу тебя хорошему делу. Видишь эту штучку на крючке? Кидай вон туда под кустик.
Она думала, Степан шутит. Закинула, как он научил, и увидела: подплыла рыба, открыла розовый рот и схватила мушку. А мушка была обманка из сорочиного пера. Лена взвизгнула и дернула. Сверкнула большая рыба и забилась на берегу. У рыбы были красивые грустные глаза и сильное сине-зеленое тело,
