фриштыком для косарей. Целый день они сгребали, ворошили, укладывали сено в бабки, а под вечер снова проделывали долгий возвратный путь домой, чтобы загнать коров, вернувшихся с пастбища, подоить, задать им корму. И опять стряпали, кормили, убирали. И так каждый божий день, пока косьба не кончалась, целые ватаги женок с белыми узлами на спинах брели поутру на дальние луга, а вечером возвращались в деревню. Так проходила неделя, другая — они худели, загорали и становились нежнее. В час обеденного роздыха жены жались к мужьям, гладили их заросшие груди и приглушенно шептали им в уши робкие слова. Не одна пара как раз тогда-то и отправлялась к роднику за водой через самые густые заросли и возвращалась куда позже обычного. Выкручивались по-всякому: то, мол, родник замутился, то луг на Блесах ходили смотреть или, дескать, нашли гриб — большой да гнилой, вот и искали другие; изворачивались, обманывали, но все понимали, в чем дело, и лишь хитро ухмылялись. Оно и не диво, что многие дети рождались в марте или апреле. Но и это было к добру: месяц-другой родильницы приходили в себя и после Петрова дня, глядишь, уже снова спешили на луга. В дни сенокоса, а потом и жатвы, они крепли, набирались сил и по осени способны были управиться даже с самой тяжелой работой: копали картошку, молотили цепами зерно, пособляли в лесу. Только похороны, свадьбы, крестины на короткие, а зима на более долгие сроки избавляли их от страдных работ. Но вот на исходе года проносилось рождество, год обламывался на Сильвестра[12], и уж новый перескакивал богоявленье[13], — они успевали поперещипать все легонькое гусиное перо, напрясть льна, наткать полотна и ковров, — и у них уже снова дрожали от волнения руки: не терпелось поскорей, как только стают снега и оголится поле, блаженно запустить их вместе с семенами в рыхлую землю. После весенних работ, пахоты и сева, когда жены приходили на подмогу мужьям, они опять в короткой, быстро пролетающей передышке готовились к новому покосу…
13
Погода продержалась, выстояла.
Утро заявило о себе солнышком и голубым небом. Ружена слонялась по дому, двору уже с полтретьего и едва дождалась, пока часы пробили три. Она вздула огонь в печи, разогрела поросятам пойло, выпустив, накормила кур и гусей. Точно в три постучала в Кристинину каморку. Слушала, слушала, но ни голоска, ни скрипа оттуда не донеслось. Резко отворив дверь, заглянула: Кристина тихо спала в перинах.
— Вставай, девка, вставай!
— Уже? — передернулась девушка.
Она села, зевая потянулась, протерла глаза и озабоченно вздохнула.
— Ни за что не привыкнуть мне вставать в такую рань! — сказала Кристина и начала лениво и сонно одеваться.
— К этому разве привыкнешь? — отозвалась мать. — Надо просто хотеть, чтобы выдержать. Истово хотеть, доченька моя. Я вот уж век привыкаю, а все никак не привыкну. Иной раз, когда, не дай бог, проспишь, терзаешься, будто грех какой совершила. Такой уж он есть, человек! Глупый ли, умный ли, а делает лишь то, что умеет и должен. А иначе-то разве выдюжишь?! Лечь в тенечке, пальцем не шевельнуть и ждать, покуда смертушка приберет, — нет, это не по мне, я бы не вынесла… Вот и хлопочу с утра до вечера, хватаюсь за то, за се, так время-то помаленьку и проходит. А случается, в работе и душа радуется… Тьфу ты, разболталась я, а время бежит. Вставай-ка, Кристинка, галушки с брынзой свари. Да не скупись, свари побольше, сперва мы поедим, а остальное мужикам отнесешь. Брынзы не жалей, чтоб у косарей был хороший и вкусный фриштык. А я пока накормлю скотину, подою, выгоню коров на пастьбу…
Выговорившись, она вздохнула и вышла во двор. Кристина оделась, умылась, причесалась. С длинной черной косой пришлось возиться дольше всего. Взглянула на часы: было уже четверть четвертого. Босая вбежала на кухню, подживила огонь в печи и взялась стряпать. Сперва налила в большую кастрюлю воды и, прикрыв крышкой, поставила кипятить. Из погреба принесла полную корзину картошки — двадцать штук очистила, натерла на мелкой терке и заправила мукой мелкого помола. Заглянула под крышку: вода еще не кипела. Кристина торопилась. Руки так и сновали. Но делала она все в каком-то угаре и несколько раз поймала себя на том, что мыслями — где-то на лугах. Хотя вовсе не где-то, а на одном, определенном лугу. Будет ли он там? Или косит нынче на другом лугу, в другом месте? Будет? Не будет? Будет? Ох! О-ох! Вода никак не закипала. Она мелко нарезала сало, поджарила на сковородке шкварки. Наконец-то вода забулькала. Она схватила дощечку, шлепнула на него шмат картофельного теста и, отщипывая вилкой галушки, стала бросать их в кипящую воду. Отщипывала, макала вилку в воду, снова отщипывала. Иной раз галушка выходила с куриное яйцо, но и такую она кидала в кипяток. Вода фыркала, брызгала на руки, на платье, но Кристина ничего не замечала, знай ощипывала галушки и временами их помешивала. Отставив поджаренное сальце, попробовала хрустящую и духовитую шкварку, поджидая минуту, когда галушки всплывут, а вода под ними забулькает, вспенится. Успела тем временем накрошить в большой миске толстый слой брынзы. Галушки вскипели. Выбрав их деревянной шумовкой и не промыв холодной водой, она ждала, пока с них стечет отвар, потом ослизлыми и горячими вывалила на брынзу. Брынза под ними мягчела, растапливалась. Кристина выбрала шумовкой остальные галушки и снова накрошила на них слой брынзы. Кухонным полотенцем ухватила горячую сковороду, и раскаленный жир со шкварками вылила на галушки. Растопленное сало громко зашипело, заполняя пустоты. Кристина длинной деревянной ложкой перемешала все: галушки, брынзу, сало и шкварки. В ноздри ей ударил знакомый и резкий запах. Вдохнула, сглотнула слюну. Не вытерпев, на кончике ложки попробовала галушки. Подсолила и опять помешала. В кухню вошла мать с подойником, полным молока.
— Готово? — спросила.
— Ага! — кивнула Кристина.
— Ну давай.
Пока Кристина раскладывала по мискам грудки галушек, мать процедила молоко в молочники. Взяла один и до половины опорожнила в отвар, в котором галушки варились. Еще подсолила.
Женщины сели за стол, принялись уплетать за обе щеки.
Галушки запивали теплым молоком, смешанным с отваром.
— Много наварила? — спросила мать.
— Хватит! — Кристина наклонила миску.
— Даже с лихвой! Ну поспешай!
Кристина переложила галушки в небольшую глиняную мису, чтоб не простыли. Плотно прикрыла их крышкой. В самый большой молочник перелила отвар, смешанный с молоком, и горло его обвязала скатеркой. Все уставила в корзину. Обмотала ее белой холстиной, ловко взвалила на спину, а концы скатерки завязала узлом под подбородком. Остановившись нерешительно посреди кухни, взглянула на мать.
— Ступай! Ступай! — улыбкой подбодрила ее мать, — Я еще повожусь маленько и через часок тоже выберусь!
— С богом! — проговорила Кристина и, повернувшись, вышла. Пес во дворе заюлил хвостом. Она подошла к нему, погладила. Пес ласкаясь заскулил, готовый бежать за ней следом, но она не спустила его с цепи. Сделав несколько шагов, почувствовала, как что-то теплое капнуло на икру. Остановилась, осмотрелась. По ноге стекал жир. Она повернула к дому — во двор как раз вышла и мать.
— Зачем воротилась? Забыла что?
— Из корзины жир капает!
Кристина опустила корзину — обе женщины склонились над ней. Мать ухватила глиняную мису с галушками за уши, подняла. Стала оглядывать, и вдруг на тебе: дно от мисы отвалилось, и галушки шмякнулись в пыль и песок.
— Ох, и наделала я делов! — заохала мать.
— Что же теперь будет? — ужаснулась Кристина.
— Тащи чистую мису!
Дочь побежала, принесла. Обе ложками торопливо собирали с земли галушки и снова клали в мису.
