набираться.
Тогда, перед тем как уйти в Дебрецен, Мартин обнял жену Ружену, расцеловал ее, потискал, покачал на руках и — кто знает — может и позабылся бы с ней в укромном уголке, да пришел черед детей. Висли они на нем и наперебой нашептывали, что принести им из славного стародавнего Дебрецена. Наобещал он им столько, что исполни хоть половину, и то пришлось бы в Дебрецене возницу с подводой нанимать. И вот, облегчив груз обязанностей обещаниями, зашагал он в сторону Штрбы, где думал найти сотоварища, сесть в поезд до Кошиц, а оттуда спуститься прямиком в вожделенный город. Жена и дети вышли проводить его. «Победуйте тут, хорошие мои, победуйте, да выдюжите, пока не ворочусь. А уж потом заживем. Принесу полнехонек мешок денег, и тотчас — в Микулаш за покупками. Да чего в Микулаш — завернем и в Ружомберок, и в Мартин, а может, и в Жилину, там ухватистые купцы-евреи, и ихние лавки заморским товаром забиты. Там куплю тебе, Руженка, такую красивую шаль, что будут на нее пчелы и птицы садиться. А вам, дети, ах, вам куплю по коню-качалке каждому, а конфет — ешь не хочу. И добрую свою мамку, ребятки, слушайтесь, буренок, курок и пчелок помогайте ей обихаживать. И ты, голуба моя, ничего не бойся! Поле засеяно, трава всего-то лягушке по макушку, вот и поишачу на стройке два месяца. А потом — домой, и опять за дело. Да вспоминайте меня, как по вечерам керосиновую лампу задувать будете!
— Ах ты, старый дурень! — вздохнула Ружена, но в глазах у нее стояли слезы.
Зашагал он бодро и скоро миновал Выходную, а за ней свернул влево; вышел на важецкие луга — и чуть не онемел от изумления Между кочками и можжевельником ворошились белые грибы точно барашки, а ведь весна была. Он ходил средь грибов, что подчас выглядывали и из-под последних ошметок снега, и глазам своим не верил. Ходил-похаживал, топтался, и все тянуло его и вело куда-то в долину ручья, а долиной той он вышел к реке. Вот те на, онемел он во второй раз — да ведь это же Гибица, провались ты пропадом, а я кружу вокруг да около. Слонялся он этак до вечера, а как смерклось, онемел от удивления в третий раз. У какого-то черного проема узрел он свою бывшую зазнобу Желу Матлохову — она так и не вышла замуж, в девках осталась. Прежде-то виделись они чаще, ходил он к ней тишком раз в неделю. Стоило под вечер, выбравшись на рюмочку или за табаком, постучать условленным знаком к Желке в дверку, как она с готовностью отворяла. Может, и потому, что радехонька была видеть его. Близ ее тела, такого податливого, а в общем-то упругого, мускулистого и выносливого, не раз терял он последние остатки стыда. Впервые по-настоящему познал он Желку, когда уж честь по чести обручился с Руженой Сенковой. Было это давно и на исходе августа. Он задумал докосить луг на Бугре и потому возвращался домой почти затемно. За Орешником присел отдохнуть у серного источника, напился досыта, скрутил цигарку — уходить почему-то не хотелось. Смеркалось, темнело, окрест начали отзываться ночные птахи. Вдруг раздвинулись кусты напротив — и вышла Желка Матлочиха. Углядев его, вздрогнула, пожалуй только для видимости, и, тут же улыбнувшись, сбросила с плеча рядом с его косой грабли.
— Для меня-то хоть оставил маленько? — спросила она шутливо.
— Хватит, даже искупаться можешь!
— Холодная? — прошептала вопрошающе.
— Холодная, — кивнул он.
— Вот и ладно, — вздохнула она и вцепилась руками в платье, точно хотела его с себя сдернуть. — Горю вся, внутри чисто угли раскаленные…
Едва договорила — и плюхнулась на живот рядом с ним, жадно припав к воде. Юбка высоко задралась, и в вечернем сумраке яркой белизной вспыхнули крепкие ляжки.
— И впрямь студеная! — Она на секунду перестала пить, оторвалась от воды и, улыбнувшись, преданно заглянула ему в глаза. Потом вроде бы смутилась, наклонила голову к роднику, сдула легонько соринку с глади воды и снова приникла к ней. Он и не заметил, как рука его скользнула к слепяще белому бедру Желки. Она охнула, будто он обжег ее, и, перевернувшись, села. Примостившись на корточках, они долго и немо глядели друг другу в глаза, потом внезапно их руки сплелись, они обнялись крепко и, стеная от желания, упали в траву у самого родника. Они кувыркались, бились, катались, крутились и припадали друг к другу до того исступленно, что выплеснули всю воду из родникового ложа. Когда, обессиленные, но счастливые, они захотели напиться, на дне его была лишь маленькая и замутненная лужица. Они встали и без единого слова, изнывая от жажды, побрели домой. В загуменье, у первого заброшенного колодца досыта напились студеной воды и снова в любовном угаре, на срубе, пылко и нежно ласкали друг друга. Потом они встречались все реже и реже. Когда Мартин женился — и вовсе раз в год по обещанию, а как у него дети пошли — почти совсем перестали. Но сейчас, многие годы спустя, в этом черном проеме Желка снова улыбалась, как когда-то у того родника.
— Подойди-ка поближе или боишься меня? — сказала она Мартину, когда тот ошалело застыл на месте.
— Чего ты тут делаешь? — спросил он громко — для храбрости, так как черная дыра не только отвращала его, но и страху нагоняла, да и Желка казалась ему какой-то чудной, необычной.
— Жду тебя! — засмеялась Желка.
— Неужто меня?!
— Тебя!
— Я иду в Штрбу, потом в Дебрецен…
— Пойдешь и дойдешь, только сперва сыграй со мной в карты!
— В такой-то дыре да такой темени?
— Ничего, посветим себе! — рассмеялась Желка. —
Надеюсь, Мартин милый мой, ты не погнушаешься и исполнишь скромное желание старой подружки своей, Желки?!
Мартин поклонился, словно благодарил за приглашение, и шагнул к Желке, которая зазывными движениями рук манила его в черную прорезь. Они взошли во тьму, но тут же вспыхнул свет — над головами загорелась керосиновая лампа. В маленьком, уютном помещении без окон, с небольшим отверстием в потолке, стояли стол, два стула и просторный топчан, застланный цветастыми домоткаными коврами. Мартин сбросил с плеч рюкзак — в нем громко затарахтел инструмент. Жела нагнулась — достала из-под топчана кувшинчик и две глиняные стопочки. Нежно и осторожно вытащила она из горла кувшинчика деревянную затычку и налила в стопки духовитой палинки. Они глянули друг на друга и без слова выпили: по одной, второй, третьей, а потом и по четвертой. И только тогда Желка, заткнув пробкой кувшин, пальцем указала на рюкзак:
— А закусить найдется?
Мартин развязал рюкзак и выложил на стол хлеб, сало, луковицу и душистые лепешки со шкварками. Из кармана вытащил складной ножик с резным деревянным черенком и, раскрыв его, протянул Желке.
— Ешь сколько душе угодно!
— А ты?
— Малость и я поем.
Они сели за стол друг против друга, стали есть, попивать палинку, а Мартин нет-нет да и поглядывал сквозь щель в потолке на звезды, сплошь усеявшие ночное небо. Когда поели и прикончили первый кувшин, Желка тут же достала другой. За карты взялись уже навеселе, играли долго и азартно, но вдруг за спиной у Мартана раздались противные, скрипучие звуки. Оглянувшись, он с ужасом обнаружил, что черный вход уменьшается. Он вскочил и хотел было выбежать, но отверстие сделалось таким маленьким, что и руки не просунешь.
— Да ты не пугайся, уймись, — отозвалась Желка. —
Это просто кит закрыл пасть.
— Чего плетешь? — взорвался Мартин. — Какой еще кит?
— Обыкновенный! — рассмеялась Жела. — Ты в брюхе у кита… Оглядись вокруг повнимательней! Руками пощупай!
Мартин кинулся словно полоумный к стене и стал ее ощупывать. Пальцы погружались в упругое рыбье мясо, а когда он коснулся жилы, то ощутил биение рыбьей крови и рыбьего сердца. Он бессильно опустил руки.
— Да не робей ты, Мартинко, — рассмеялась Желка, с интересом наблюдавшая за ним. — Раскроет рыба-кит пасть — вот мы и выскочим. А пока и воздуху тут вдосталь, и попить-поесть найдется, и постель
