тут, и карты, можем с тобой любо-мило позабавиться. Поди-ка сюда, ну поди, не бойся… Ну же, ну!..
Он подлетел к столу и хлебнул полную рюмку палинки, что поднесла ему Жела. Его передернуло от омерзения, но он вмиг совладал с собой.
— Ох и обвела ты меня вокруг пальца! — вздохнул он, глядя на улыбающуюся Желу. Глядел долго, а под конец и сам рассмеялся.
— Раздавай! — приказал он ей и, поплевав на ладони, бодро-весело подсел к столу.
Они играли, пили, ели и калякали. Долгие часы промелькнули будто секунды. А секунды длились столь коротко, словно их и вовсе не было. Но со временем, когда уж казалось, Мартин Пиханда смирился со всем, пообвык вроде, стал он все чаще оглядываться назад — не отворяет ли чудище пасть. Он уже малость оклемался после первого испуга и все настойчивее наседал на Желку.
— Послушай-ка, да только правду сказывай! — начал
он осторожно, глядя на нее поверх карт. — Откуда, черт бы его побрал, взялся здесь этот кит? Ну?!
— Ха-ха-ха, — прыснула Желка, — я-то тебя не обманываю, я к тебе завсегда с правдой… Это ты меня обманул, ты женился, ты меня позабыл-позабросил…
— Не мели вздор! — одернул ее резко Мартин. — Отвечай на вопрос, раз тебя спрашивают! Откуда взялся тут кит?!
— Ха, болван! Выбросило его из Штрбского Плёса[2]!
— Ну и дела! — изумился Мартин.
Он махнул рукой, крепко задумался, и уж, пожалуй, минуту спустя всякое казалось ему возможным. Что ж, жила-была издревле в плёсе рыба, росла, росла, и в один прекрасный день поток воды выбросил ее… Повертел Мартин головой туда-сюда, поскреб смущенно за ушами и снова принялся в карты играть. «Ладно, — думал он, — хоть и потеряю день, другой — не беда, товарищ в Штрбе дождется меня, и мы тотчас наладимся в Дебрецен. Не покладая рук будем вкалывать — наверстаем упущенное, у-ух, в лепешку расшибусь на стройке, а заработаю, сколько вытяну, ни одному грошу не позволю зря пропасть, зашибаться вином не стану, с потаскухами себя не уроню и в долг ничего никому не дам. А дома, эх, дома куплю овцу и барана, через год будет у меня три овцы и баран, потом шесть, девять, через десять годков цельное стадо… Продам стадо, прикуплю поля…» Долго бы Мартинко наш еще чудил про себя, да тут крепко рвануло — он чуть со стула не сковырнулся. И с Желкой творилось то же самое. Какая-то неведомая сила, сопровождаемая грохотом и гулом, дергала кита, бросала его из стороны в сторону, кит даже тяжко и страдальчески застонал.
— Что такое деется? Судный день настал, что ли? — выкрикивал Мартин и в смятении лег на рыбий пол — там тормошило поменьше. Желка прикорнула к нему, прижалась боком, стиснула его руку.
— Снега в Татрах растаяли, — кричала Желка ему в ухо, — потоки воды подхватили кита, и мы плывем по Гибице в Ваг, из Вага в Дунай, а из Дуная в море!
— Ой нет, что ты! — заскулил Мартин, но Желка ладонью прикрыла ему рот. Он впился зубами в Желкины пальцы, а когда зубы разжались, рука ее ласково погладила его по лицу. Они даже не заметили, как в этом грохоте и сумятице стали обниматься и целоваться. И миловались, пока сон не сморил их. А когда пробудились — вокруг была тишь да благодать. Кит не двигался, керосиновая лампа, не мигая, светила над головами. Они с трудом поднялись с мягкого рыбьего пола, закусили, опрокинули по стопочке палинки и опять взялись за карты. Играли не более часу, как вдруг снаружи донесся людской говор, крик и гомон детей. То-то было радости, когда Мартин с Желкой услышали, что мужики спешат к киту с пилами и топорами. Кита рубили и пилили, а они чинно восседали на своих местах, перекидывались в картишки и неторопливо подъедали лепешки со шкварками. Наконец мужики разворотили китовый бок, и в брюхо ворвался яркий утренний свет. Керосиновая ламна сразу померкла. Свет ворвался в утробу кита, а мужики, прорубившие брешь, в удивлении застыли снаружи. Мартин огляделся и обомлел — аж на сердце захолонуло: сквозь пробоину в китовом боку он узрел своих приятелей — Надера, Гунара, Дулу и Цыприха. А за ними корчмаря-еврея Герша, евангелического священника Крептуха, католического — Доманца и прочих односельчан: мужчин, женщин, детей, среди них и собственных, и — великий боже! — жену свою Ружену. Когда он вышел из кита, у него и впрямь подкосились ноги — в смятении он остановился. Ружена сперва кинулась к нему с распростертыми объятиями, но, зыркнув в утробу кита и углядев там подгулявшую Желку и прочие прелести, вмиг опустила руки, подскочила к Мартину и, окинув его взглядом, влепила увесистую оплеуху.
— Так вот он каков, твой Дебрецен?! — злобно вскричала она.
Само, старший Мартинов сын, прибежал последний и в изумлении спросил детей:
— Что тут стряслось?
— Отец у тебя народился! — ответили дети.
Кристина и Валент расплакались, а люди кругом стали переглядываться, давясь от смеха, и под конец дружно расхохотались. А пока они смеялись и гоготали — Ружена не ленилась. Надавала тумаков Мартину — он-то принародно и не думал отбиваться, — всласть оттаскала за волосы хмельную Желку, потом порядком накостыляла ее. Но чем больше Ружена усердствовала, тем громче смеялся народ. Мартин словно только теперь понял, что полой водой выбросило их прямо на площадь в Гибе. Украдкой оглядел он и кита. Смех меж тем унялся, Ружена притихла, и Мартин обласкал детей, поздоровался с товарищами и односельчанами. Вопросам конца-краю не было. А чтоб ни одно слово не затерялось под открытым небом, все мужики подались в корчму к Гершу. Корчмарь на сей раз угощал, правда, дешевой палинкой — зато да даровщину. Мужики сгрудились вокруг Мартина. И тот стал рассказывать, как наладился пешком в Штрбу к товарищу, как на лугах залюбовался грибами, как потянуло его в долину, а там…
Резко хлопнули двери.
Мартин умолк, поднял голову. В дверях стояла Ружена с детьми и почти шепотом, но тем жестче выговорила:
— Домой!
Мартин встал, а мужики давай его удерживать.
— В другой раз, в другой раз! — пообещался он и ушел.
А дома после долгих клятв помирился с Руженой. В конце-то концов она осталась еще в прибытке: когда Мартин пораспродал половину доставшегося ему китового мяса, они оплатили все свои протори и долги в лавке и корчме и купили барана. Да вот дела: в этом китовом брюхе, видать, было зябко: Мартин подхватил жуткий насморк и всю неделю начихаться не мог. Сопли чуть не задушили его и так хлестали из носа, словно вздумали его покарать…
Чихнул он и сейчас. И еще раз.
Проснулся.
Он сел и услышал, что парни, Само и Валент, все еще возятся с дровами. Встал, напился тепловатой воды, поглядел на сыновей — уж больно они суетились в работе. Голова у него, трещала, в висках стучала кровь.
— Рыбы, рыбы, одни рыбы, — ворчал он. — К дьяволу все эти рыбы, чтоб их черт сожрал вместе с костями… Пропади они пропадом! Холера им в печенки! А может, это и впрямь дурной знак?! Ежели кому снится вода и рыбы, не иначе как навалится на него какая срамота с бабами: никак Ружена забрюхатела?! Или Жела нагуляла от меня ребятенка?! Черт дери все эти рыбы, чтоб у них плавники отсохли, чтобы вода им смердела!
Мартин Пиханда с трудом поднялся, причесался перед зеркалом, напялил на голову шляпу. Потихоньку вышел из дому. Старался ускользнуть со двора неприметно, чтоб сыновья не увидели. И уж казалось — вот она, удача, да вдруг его нагнал голос Валента:
— Отец, а ты куда наладился?
— Махра вся вышла! — бросил он через плечо, остановившись.
— Ты это серьезно не хочешь, чтобы мы пошли вечером на танцы?
— Ступайте, ступайте, — улыбнулся он. — До вечера небось управитесь. И я, как ворочусь, пособлю, — добавил многообещающе. — Ну а ежели убрать дровишки не успеете, придется уж на той неделе поднажать, — подчеркнул он примирительно. Парни обменялись взглядами, но не успели и слова вымолвить, как отца и след простыл.
Желу Матлохову Мартин нашел в саду. Он оперся на изгородь, сдвинул шляпу на затылок и начал
