Дротарю постелили в прихожей и сами улеглись спать. Мария под периной посмеялась еще над дротаревыми побасками и задремала. Но Само привиделся дурной сон. Будто ночью он убил дротаря и украл у него волшебную мельничку. Молотил на ней зерно, молотил, и в большие бочки стекало красное вино. Он попробовал вина и вскрикнул. Не вино то было, а кровь. Кинул он мельничку в ручей, и из нее сразу забила кровяная вода. Мельница мелет, да уж не выстукивает: тук-тук-тук, а все — вина-вина-вина…
Само проснулся потный, истомленный. И до чего же обрадовался, увидев дротаря живым и веселым.
— Благодарствую за ночлег, за хлеб-соль. Честь имею! — откланялся дротарь.
Само проводил его до дороги. Воротившись, споткнулся об один из починенных горшков. Пригляделся — а горшок полнехонек, второй тоже и третий.
— Ты чего в эти горшки налила? — крикнул он Марии.
— Я? — изумилась жена. — Дротарь, должно, налил воды в них, не текут ли — проверить.
— Да не вода тут!
— А что ж это может быть?
Вынесли горшки на свет — вгляделись.
— Клянусь богом — вино! — оторопел Само, попробовавши красной жидкости. — Что ни есть натуральное!..
Мария заломила руки.
— Неужто он и вправду?.. — прошептала она испуганно и не договорила.
Само выбежал, остановился посреди дороги, но дротаря и след простыл.
3
Не было случая, чтобы нищий Гагош, шагая мимо, не заглянул на мельницу. Ходил он в чистом, хоть и латаном платье. Длинный серый брезентовый плащ свободно ниспадал с плеч до самых пят. Правой рукой сжимал он большую палку, на левом плече болталась объемистая сума. На вид ему было лет пятьдесят, высокий, худой, даже костлявый, лицо украшала густая, с проседью борода и усы. Глаза — живые, любопытные. Говорил он звучным, сочным голосом, а когда смеялся, удивлял всех белыми блестящими зубами. Уже многие годы, правда с перерывами, появлялся он в Липтове, откуда и родом был. На два-три месяца запропастится, потом опять тут как тут. Люди привыкли к нему и, не дожидаясь, пока он начнет попрошайничать, совали ему в карман чего-нибудь съестного. Что ни год исхаживал он всю Австро-Венгрию, зная все тамошние языки. А было их — по его уверению — около десяти. Он ни разу ничего ни у кого не украл, и люди с радостью его привечали.
— Что нового на свете? — спросил его как-то раз Само.
— Много чего, пан Пиханда, много! — вздохнул Гагош, внимательно наблюдая за мельником, сыпавшим зерно на жернова…
— А что именно, пан Гагош?
— Не знаю, что вы имеете в виду, только все бурлит. Народ в больших городах бунтует, не хочет мириться с нищетой. Да и с какой стати? Не все же могут вроде меня взять в руку посох, повесить на плечо пустую суму и податься в мир. Мне-то все одно: ни жены, ни детей. Под любой елиной может смерть прибрать, и никто по мне не хватится. Зла на свете много, пан Пиханда, и его все больше становится.
— Будет война, пан Гагош?
— Для войны, пан Пиханда, нужны три вещи: деньги, деньги и деньги!
— Кто надумает воевать, тот и деньги найдет.
— И то сказать! — подтвердил Гагош.
— А как насчет революции? — продолжал Само.
Нищий ухмыльнулся.
— Революции?! — Гагош растерянно покачал головой… — Все хотят ее и все боятся… Господам нужна одна революция, бедноте — другая, каждый хочет свою, а десять революций зараз быть не может. Одна проглотит другую. Быть революционером — тоже вроде бы стало модой. Нынче иной закричит погромче в клозете и уж считает себя революционером. Я, к примеру, поверил во французских коммунаров, а разве я революционер? Черта с два! Я только свою жизнь перевернул, и все. В мире от этого ничто не изменилось. Я мог стать адвокатом в Прешпорке или лекарем в Пеште, а вот заделался нищим… Так оно, пан Пиханда, такой уж я революционер. Себялюбец! Себя-то потешил, все отринув, и я вполне доволен тем, что принесет мне завтрашний день. Себя-то я переломил, а вот на большее меня не хватило. А мир от этого — я же говорю — ничуть не изменился. И потому остался я в одиночестве. Изменить свет или даже одного человека — для этого мало тешить только себя — для этого надо пожертвовать, может быть, жизнью, а я на это уже не гожусь! Ну, оставайтесь с миром, я пошел! Прощайте!
Само задумчиво слушал его, потом побежал вдогонку.
— Подождите, пан Гагош!
Он положил ему в суму кусок хлеба и сала.
— Благодарствую! — сказал грустно Гагош.
— Не забывайте нас!
Гагош кивнул и пошел. Само глядел ему вслед, раздумывая над тем, что тот поведал. И вдруг обнаружил, что мельница работает вхолостую. Он очнулся от мыслей и снова взялся за дело.
4
Настала осень.
Трудно приходилось Само Пиханде с женой и детьми: только и успевай поворачиваться. Ведь надо было скосить и обмолотить хлеб, выкопать картошку раньше других. Едва управились с осенними полевыми работами, как уже всякое утро начали объявляться перед мельницей возы с зерном. Подчас их набивалось с десяток. Крестьяне со всей округи стояли возле упряжек, покуривали, беседовали и ждали, когда придет их черед сгружать мешки. В эти дни Само молотил от зари до зари. А когда на два, на три часа задремывал, заступала его жена и старшие мальчики — Самко и Петер. Иной раз на мельнице пособляла и десятилетняя Эма или хотя бы нянчилась с грудным Мареком.
Иные нетерпеливые крестьяне, прождав час, принимались ворчать.
— Я-то чаял, тут будет меньше народу, — как-то заявился к Само сельчанин Козис, — а его вон сколько! С утра торчу и не знаю, отделаюсь ли до обеда. Поехал бы лучше к мельнику в Гибе или в Выходную, да вот, думаю, родня как-никак, куда уж тащиться!
— Ну и зануда! — покосился Само на Козиса. — Штопор у тебя в заднице, что ли? Дома небось все давно переделал. А хотел быть первым, так мог бы и пораньше встать. А то оставь воз тут, вечером сам его сгружу.
— Да ты что! — взвился Козис. — Оставишь, а потом пяти мешков не досчитаешься! Людей, что ли, не знаю? Я и сам бы мешок утянул, ежели плохо лежит.
— Тогда сторожи их и не ропщи! — отбрил его Само.
— Тяжко без дела! Я-то уж чисто заведенный.
— Дрова вот сложи!
— Дрова? — насторожился Козис. — А что дашь за это?
— Обмолочу бесплатно.
— Что ж, дрова, так дрова! — Козис двинулся к груде поленьев. — Небось знаешь, убить день на мельнице вхолостую — не по мне! Лучше б с мужиками лес сплавлял тут над мельницей…
Само махнул рукой и на Козиса — уже никакого внимания. Он так надсаживался с мешками, что аж пар от него шел, вся рубаха промокла. Козис сбегал во двор, оглядел свою подводу и, убедившись, что все в целости и сохранности, стал укладывать поленницу. Мелкий, но стожильный мужичишка, он работал истово
