и без надсады. Дома ни минуты не сидел сложа руки. А когда уж и вправду делать было нечего, выходил в поле, приглядывался к частоколинам, вбитым в землю вокруг клеверища, и если хоть одна на сантиметр выдавалась из ряда, перебивал всю изгородь. Или дома, бывало, упрется плечом в поленницу, развалит всю, потом наново складывает. К дереву питал особую слабость, мог без устали с ним возиться. Ярмарки ожидал с нетерпением, потому как давал в пользование торгашам за пять крон жерди для шатров. Тогда, против обыкновения, напивался у Герша. Из-за своей вечной непоседливости сделался знаменитым едоком. Похлебку предпочитал такую горячую, чтоб еще в ложке кипела. Хлебал ее жадно, смачно, а ежели она не ублаготворяла его, окрикивал жену: «Мара, что такое, что такое, похлебка до того холодна, что тебе в ней впору ноги мочить!» Вот и теперь он возился с каждым поленцем. Прямо цацкался с ним. Осматривал со всех сторон и в поленницу укладывал так, чтоб лежало как прибитое. По временам он поднимал голову и поглядывал на вырубку над мельницей, откуда мужики с шумом сплавляли лес. Их там было тьма-тьмущая. Он хотел крикнуть им или засвистать, да раздумал. Поленница росла, и Козис даже не заметил, когда за спиной у него остановился Само.
— Да, не больно ты наработал, — поддел его Само, похлопав по плечу.
— А ты как хотел? — насупился Козис.
— Ну пошли! — засмеялся Само. — Твоя очередь…
После обеда приехал с зерном приятель мельника — Матей Шванда. Привез на возу свою дочку Зузу и ее одноклассницу Эму Пихандову. Обе девочки, соскочив с воза, кинулись в кухню. «Мы будем делать уроки!» — сообщили они. «Сперва поешьте да присмотрите малость за Мареком, — сказала Мария. — С обеда не умолкает, а мне все недосуг побыть с ним на солнышке. Поýчите уроки и во дворе!» Девочки охотно согласились…
Матей Шванда, поздоровавшись с Марией, пошел на мельницу к Само.
— Ну как: молоть лучше, чем стены класть? — спросил он.
— Через год скажу, — ответил мельник.
— Вдесятером ладимся в Пешт, тебя будет не хватать!
Само лишь пожал плечами:
— Там, говорят, один кавардак да забастовки. Гагош сказывал. Так что особо не наработаете.
— Увидим, Пешт — город большой!
Погожий осенний день выманивал людей из дому. Не один хозяин в ожидании обмолота стянул с головы шапку и, прищурив глаза, подставил лицо солнышку. Эма и Зуза вынесли в кузовке в сад маленького Марека. Положили его на траву. Мальчик играл с муравьями и пестрыми лоскутиками. Девочки вокруг него дурачились, смеялись, гонялись друг за дружкой. У реки, в ивняке, стали играть в прятки. Вдруг над ними с вырубки донеслось громовое: «Береги-ись!» Девочки и головы не успели поднять, как в ивняк рухнул обрубленный и окоренный ствол дерева…
Эма перепугалась и затихла.
— Зузка? — крикнула погодя.
Ответа не было. Она подошла к месту, куда грохнуло дерево, и пронзительно завизжала. С воплем пробежала она мимо улыбающегося Марека и во дворе между подвод упала. Крестьяне подскочили к ней, подняли, стали приводить в чувство. Очнувшись, она оторопело глядела в сторону ивняка и беспрестанно твердила: «Там, там, там!» Из мельницы выбежали Матей Шванда, Мария и Само.
Мария погладила дочку по голове.
— Что случилось, доченька?
— Там, там! — повторяла Эма.
Припустились к ивняку. От вырубки вниз по откосу летели кубарем древорубы. Сбежали к реке и, обутые-одетые, пошли вброд. Мария сгребла в охапку Марека. Мужики, раздвинув кустарник, остановилсь над Зузкой.
Сильные мужские руки отвалили ствол. Матей Шванда склонился над дочкой. Она уже не дышала… Матей встал, сорвал с головы шапку, сунул в карман. Оторопело оглядел всех, словно не мог поверить в то, что видит перед собой. Все отворачивали головы, отводили глаза. Матей Шванда опустился на колени возле дочери — поднял ее на руки и пошел к своей подводе… Газды, древорубы и Само с женой двинулись следом. Шванда в замешательстве остановился у телеги, доверху набитой мешками. Мужики подскочили к возу и вмиг разгрузили. Матей положил мертвую дочку на телегу и только теперь предался горю.
Вечером древорубы сошлись в корчме у Герша. Расселись вдесятером круг стола, заказали палинки и в задумчивом молчании пили — узловатые руки на столе, головы опущены. Сидели немо и только пили. Время от времени то один, то другой словно всхлипывал от боли или вздыхал. Кто-то охнул. Кто-то жалостливо заматерился: «В бога душу твою…!»
— Это я виноват! — вскочил Мацига.
— Все кругом виноваты! — покачал головой Дерко.
— Нет, я один! — страдальчески перекосился Мацига и судорожно скрюченными в кулаки руками ударил по столу. — У меня заклинило багор, и дерево упало не туда, куда ему было положено!
— Я тоже там был! — сказал Дерко.
— И я!
— Будто я не был!
— Корчмарь, неси палинку! — закричал Мацига.
Пили по полуночи, почти не разговаривая. А уж под конец печально запели. Выйдя из корчмы, обнялись друг с другом за плечи и двинулись. Ночь была светлая, месячная, вода блестела. Переходить мостки стали по одному. Мацига остановился посередине.
— Я виноват, один я! — заскулил он опять.
— Сигай в воду, болван! — крикнул Дерко. — Стал поперек дороги! Проходи или прыгай! Грехи искупи!
Тело Мациги шмякнулось в воду.
— Дева Мария, он и вправду! — завыл Дерко. — Ребята, за ним. — Дерко прыгнул в глубину под мостки, а вынырнув, отчаянно закричал: — Фонарь быстрей!
Кто-то кинулся к ближайшему дому — воротился с зажженным фонарем. Мужики сновали по обоим берегам ниже мостков, рыскали в полутьме, но Мацига и впрямь — в воду канул. Мужики бродили по реке, шарили руками в омуте, но Мацигу так и не нашли.
— На мели поглядите! — подсказал кто-то.
Они продрались к мели, Мацига лежал там ничком. Повернув его, посветили. Глаза выпучены, рот разинут.
— Вот ненормальный! — сказал Дерко. — Решил принять на себя все грехи мирские.
После Зузкиной смерти Эма сделалась какой-то потерянной. Она боялась оставаться одна в горнице, боялась ходить в лес, а смеркалось — убегала со двора в дом. И дома сидела тихо, разговаривала мало. Само с Марией заметили перемену в дочери и по возможности приглядывали за ней. Случалось, молоко пьет — кружку опрокинет, дровишки станет в печь подкидывать — обожжется. А двери хлопнут — вздрагивает.
— Что ты такая пугливая, Эмочка? — спросила ее Мария.
— Боюсь, мама!
— Чего ты боишься?
— Не знаю, но боюсь!
— Пока мы тут с отцом, ничего не бойся! — Мария привлекла дочку к себе.
Эма навзрыд расплакалась.
5
Со словами: «Бедность не стыд, а большое бесстыдство!» — вошел в мукомольню пастух Павол Швода, ровесник Само Пиханды. А в дверях добавил: «Мои мозоли, твоя мельница!» Само, обернувшись,
