напился и пришел к вам спрятаться… Надеюсь, дети ваши меня не увидят… Как-никак, а я их учитель…
— Уж я постараюсь! — Само кивнул и убежал.
Вскорости вернулся, неся на лопаточке нарезанной колбасы, сала и хлеба. Рядом с лопаточкой поставил горшок кислого молока. — Ешьте и пейте прямо из молочника.
— Спасибо!
— Вы откуда?
— Возвращаюсь из Мартина и скажу вам, дружище, я удручен, полон сомнений и трагически воспринимаю настоящее и будущее словаков. Никогда еще обстоятельства не были столь неблагоприятны для нас, как нынче! Никогда еще не убывало нас в таком множестве, как теперь! Одни из нас, теряя свою народность, становятся мадьярами, другие — немцами, третьи бегут за море, четвертые истребляют друг друга, пятым на все наплевать, им хоть трава не расти. Сколько же нас останется лет через десять, дружище? Меньше, чем может уместиться в крытом возу. Подчас и самому не верится, да и вам, пожалуй, кажется, что это неправда, но я с ужасом и со смертельной тоской должен признать, что это так, так, так!..
Учитель расплакался и не то чтобы яростно, а скорей с каким-то отчаянием стал бить кулаком по мешку с зерном. Само подошел, слегка коснулся учителя. Тот даже вздрогнул от неожиданности.
— Угощайтесь!
Учитель стал медленно жевать.
— Не верите мне? — спросил он.
— Вы не совсем правы, — сказал Само. — Господа, те отрекутся! Одни разлетятся кто куда, другие сменят оперенье, речь или свои имена, но такие, как я, остаются на веки вечные и почти не меняются, даже если на короткий срок и переберутся за море…
— Вашими бы устами!.. — вздохнул учитель. — Однако вы и вообразить себе не можете весь этот ужас, что наваливается на нас теперь и еще предстоит в будущем…
— Держались мы до сих пор, продержимся и далее! — сказал Само. — Мне куда досадней, что мы такие сирые и убогие… У нас нету даже заплат на дыры, не то что новых штанов. Мы подчас завидуем даже новому шнурку на чужом ботинке. Бывает, я просто лопаюсь от злости, думая о своих предках… Веками надрывались, спину гнули, а чего добились? А иные — тут ли, в другом ли месте — за то же самое время стали миллионерами. Как же так? Разве мои предки были дурее? А я? Что я? Я, я! Надрываюсь с утра до вечера только ради того, чтобы моим детям жилось полегче. Пошлю их учиться, если захотят конечно, обучу ремеслу, пусть знают больше меня, лучше меня, тогда и добьются большего… Но могу ли я на своих детей надеяться? Тут уж вы мне должны подсказать…
Учителю еда пришлась по вкусу. Он слушал Само Пиханду и, словно начисто забыв о своих недавних воздыханиях, ел и улыбался.
— Я знаю ваших детей только по школе…
— Ну и какие ж они, скажите?
— Какие? Да каждый в своем роде… — Учитель задумался. — Эма в последнее время робкая, но учится хорошо, живо интересуется всем новым… Само хорошо бы отдать в лесоводческое училище в Градке, он ведь жить не может без леса. А там видно будет!
— Я и сам думал об этом, — сказал мельник, высыпая на жернова очередной мешок зерна. — Вы правы, лес манит его. Сходит с ума по зверушкам, собирает растения, сушит их, делает гербарии…
— А Петер ничего вам не рассказывал, не бахвалился? Однажды испортились у меня часы, и как я ни тряс их — ни с места. В механизмах я сущий профан. И вот Петер попросил их на время. Знаете, как бывает. Мальчику трудно доверить часы… А он взял, разобрал их и починил. Выскочило, мол, какое-то колесико. Механизмы, машины, всякие колесики, винты — это его конек! Толковый, изобретательный — такой в жизни не пропадет!
— А мне что-то это не по нутру! — насупился мельник.
— Что так? — живо спросил его учитель.
— Я больше доверяю земле, чем машинам… Машин побаиваюсь. Мельница и та пугает меня, — рассмеялся Само. — Да, но как быть с мальчиком? Я и с братом толковал, он обещался помочь. Часовщик Крапс в Ружомберке возьмет его в ученье…
— А кто будет хозяйствовать на земле? — спросил учитель Матула. — Кто после вас примет мельницу?
— Может, Карол? — задумался Пиханда. — Или младший, Марек, если будет жив и здоров… Да ведь и земли у меня с гулькин нос, и мельницу не арендовать мне вечно.
— Каролу грех посвящать себя земле, — подскочил учитель. — Он должен стать художником! У мальчика талант, он уже сейчас рисует лучше меня… Его надо отдать учиться… Если понадобится, и я помогу, но он непременно должен учиться… — Учитель воодушевился, Пиханда во все глаза смотрел на него. — Живопись, это была моя мечта! А я стал, друг мой, заурядным учителем! Учителишкой! Официальным служакой, навозным жуком! Я и отдаленно не занимаюсь тем, о чем мечтал… Но где было взять денег на Пешт, на Вену или на Прагу[109]! Я по ошибке думал, что надо просто много рисовать и писать и этого достаточно, чтобы совершенствоваться, но я не выдержал, сдался, опустился. А как я мечтал проникнуть в таинства живописи, познать ее вершины, технику! Как я надеялся приобщиться к ней! Думал, верил, что проникну в самую суть вещей и сотворю что-то подлинное. Меня завораживала простота форм, раскрытие человеческой души на портретах, соотношение внешнего облика предметов с их внутренней хрупкостью! Меня пьянила жизнь, вдохновлял человек, и какое-то время мне уж казалось, что я начинаю образно мыслить. А что из меня получилось?! Нет, настоящие таланты не сдаются! Видать, не было у меня настоящего таланта! А может, и был, да я преступно его растерял. Подчас так стыдно, я готов зарыдать… Знаете, пан Пиханда, мне мало что удалось в жизни. От этого подчас даже голова раскалывается, вот и сейчас» — Учитель, схватившись обеими руками за голову, потряс ею. — Но я тоже обыкновенный человек. Иной раз чересчур чувствительный, но всего лишь человек. Часто говорю себе: дружище, принимай вещи такими, какие они есть, не упорствуй, не перечь, не вставай на дыбы! Но это не по мне. Иногда, правда, скептик во мне побеждает, я поддаюсь, затихаю, а потом опять взбрыкиваю. Не могу допустить, чтобы себялюбцы, лицемеры, жулики и обманщики определяли мою судьбу! Тогда это была бы уже не моя жизнь и лучше от нее отказаться — вот почему я и сопротивляюсь. Ох, тесно мне тут! Душное оно и мрачное, это начало двадцатого века, пан Пиханда. А у вашего Карола талант, это я вам говорю…
Учитель Йозеф Матула встал — он уже не качался.
Взглянув мельнику в глаза, поклонился.
— Подождите, муки дам! — вскочил Пиханда.
— Спасибо, не надо! Только испачкаюсь и всю дорогу обсыплю.
Само проводил его до дороги и долго в задумчивости глядел вслед. Глядел и тогда, когда учителя уже скрыла тьма. Потом воротился — мельница работала вхолостую. Он торопливо высыпал на жернов душистое зерно.
10
На рождество выпал снег, и Гибица замерзла. После Нового года похолодало еще больше. Но Кошицко-Богуминская железнодорожная линия действовала и в эту лютую зиму. Если паровоз случайно увязал где-то в сугробах, железнодорожники немедля разгребали лопатами снег. В январскую стужу, обледенев, перестало вертеться и деревянное мельничное колесо. Само Пиханда отвел воду и вместе с сыновьями принялся топором обрубать с колеса толстый пласт льда. Работали они вчетвером все послеобедненное время, и, когда уж, казалось, управились, кто-то вдруг открыл затвор. Ледяной поток в мгновение ока отшвырнул их почти к проруби, вымочив до нитки. С трудом выбрались они к мельнице, и Само крепко ругался. Увидев, что сыновья в порядке, приказал: «За ним, ребята! Кто нагонит подонка, может хоть топор всадить ему в спину!» Они кинулись к запруде, но широко окрест — ни души. Только
