— Эй, — говорит, — не видали ли вы вора?
— Видали, — говорит.
— Куда он побежал?
— Туда вон.
Взяла и направила ее по другой дороге. Бежала она, бежала, подымается на гору, глядь — а он не тою дорогой едет. Давай она ворочаться и опять за ним в погоню. Он не убежит, она не нагонит, он не убежит, она не нагонит.
Прискакал к Середе: этого коня бросил, другого схватил и помчался. Прибежала и она к Середе:
— Эй, — говорит, — не видали ли вора?
— Видали, видали! Поехал такой-то и такой-то дорогою.
И та правды не сказала, на другую дорогу направила.
А он прискакал к Понедельнику, своего коня схватил, а того бросил и помчался. Прибегает она к Понедельнику:
— Не видали ли, — спрашивает, — вора?
— Видали, — говорит, — поехал такою-то и такой-то дорогой.
Направили ее и там на другую дорогу. Помчалась она за ним в погоню. Гналась, гналась — не видно. Поднялась на гору, глянула, а он другою дорогой едет. Стала его догонять, а он оглянулся назад и говорит:
— Эй, конь мой, милый мой конь! Догонит нас, уж близко…
А конь ему и говорит:
— Дорогой мой хозяин, мой милый хозяин, загляни мне в правое ухо.
Он заглянул.
— Что там есть?
— Щеточка.
— Вынь щеточку и трижды махни назад.
Махнул он трижды назад — поросли камыши, стали болота, большие пущи и воды…
Пока пробралась она через пущи, переехал он море, махнул платком назад, загорелося море. Выходит он в свои степи, надо ему поспать.
А братья его поджидали, царь ведь сказал: кто добудем, тому и полцарства будет.
А он взял, вырвал три шерстинки с коня, а сам спать на двенадцать суток улегся, а коня пустил в степь. Нашли его братья сонного, нашли и ту воду, забрали яблоки, и говорит старший брат:
— Давай его убьем!
— Э, нет! — говорит второй, — нас одна мать на свет родила, грешно нам будет! Я знаю бездонную пропасть, сбросим его туда: пока долетит он до дна, то и сам убьется.
Взяли они его, кинули в бездонную пропасть. А он, добрый молодец, пока долетел, не убился, только хорошо выспался, ведь двенадцать суток летел. Огляделся кругом — нету никого, и сильно ему есть захотелось. Видит — на дереве грифовы птенцы, а сам гриф, видно, улетел. Он — на дерево, а они ему и говорят:
— Зачем ты, царевич, так далече к нам забрался?
— Не спрашивайте, — говорит, — а сперва накормите, потом и спрашивайте. Я так есть хочу, что вас всех могу съесть, и с пером и с гнездом заодно.
— Не ешь нас, погляди, какая вон туча находит! Укрой нас: наш отец живет уже двести лет на свете, а ни разу своих детей в глаза не видал, а то нас туча убьет. Спаси нас! Может, тебя на Русь вынести — наш отец все для тебя сделает.
Положил он птенцов грифовых под гнездо, а сам сверху уселся. Прошла туча — летит гриф, так летит, так летит, что аж лес гудит! Вот птенцы и говорят:
— А теперь садись под гнездом, а мы будем наверху, чтоб тебя отец невзначай не съел.
Сел он под гнездом, а они сели сверху в гнезде, дожидаются грифа. А тут и он летит, говорит:
— Фу-фу, что это тут руською костью пахнет!
— Да вы, — говорят, — из Руси вылетели, вот руською костью и пропахлись, а теперь на нас сваливаете!
— Признавайтесь, детки, кто вас от тучи спас? Сколько лет я на свете живу, а до сей поры своих деток ни разу не видывал — это впервые.
— Не признаемся, вы съедите его!
— Нет, не съем, скажите!
— Поклянитесь нам, батюшка, что не съедите, так скажем.
Он поклялся. Показали ему дети; и вот побратались они.
— Ну, что ж ты хочешь — золота ли, серебра ли, все тебе дам.
— Не хочу от тебя ни золота, ни серебра, а вынеси меня на Русь.
— Лучше, — говорит, — дал бы я тебе двенадцать бочек золота, чем нести мне тебя на Русь; но ты защитил моих деток от тучи, то уж я тебя вынесу. Ступай, да чтоб было мне двенадцать кадок мяса и двенадцать кадок воды. Какого захочешь, такого мяса и давай: змеиного, лягушечьего, мышиного или собачьего.
Не так скоро дело делается, как сказывается, может, и с месяц собирал он мясо, пока не насобирал двенадцать кадок. Пришел он к грифу, тот спустился наземь и раскинул крылья. Вкатил он ему на одно крыло двенадцать кадок, на другое крыло двенадцать кадок, а сам сверху сел.
И поднялся гриф на воздух.
Только он глянет наверх, а тот ему кусок мяса и бросит; глянет еще раз, а тот ему воду дает из бочонка, а потом сбрасывает вниз, чтобы легче ему было лететь. Давал он ему, давал — уже и мяса не стало. Глянул гриф еще раз вверх, а тот уже ничего не дает; глянул второй раз, а и давать-то нечего. Достал дурень нож из кармана, вырезал у себя кусок ляжки и кинул ему. С тем куском и вынес его гриф на Русь.
— Ну, брат, признавайся, что это ты мне дал напоследок такое вкусное? А не признаешься, я тебя съем!
Он признался:
— Да я, — говорит, — кусок ляжки вырезал.
Вот надулся гриф, рыгнул — вылетел тот кусок назад. Приложил он его, — так и врос, будто никто и не резал.
Распрощались они. Гриф двинулся своим путем-дорогой, а дурень домой пошел. Обмотал голову тряпкой, забрался в печь и сидит.
А та царевна построила мост через море, и уж трое сыновей у нее родилось, — ведь он трижды ее поцеловал. Царица из пушки палит, царю говорит:
— Подавай мне вора!
Снарядил царь старшего сына, как полагается, и посылает его. Едет он к тому дому не по мосту, а сбоку, а сыновья возле дома гуляют и говорят:
— К нам, мама, кто-то едет!
— А поглядите-ка, — говорит, — сыны, по мосту ли он едет, или сбоку.
— Нет, сбоку, — отвечают.
— Так это ваш старший дядя.
— Какие же ему почести воздать?
— Отбейте ему палкой ребра, еле живого на коня усадите, и отпустите.
Снарядил царь второго сына, куда получше, чем первого. Поехал и тот сбоку моста.
А дети кричат:
— Мама! Мама! К нам кто-то едет!
— А поглядите-ка, детки, по мосту или сбоку?
— Сбоку моста, — отвечают.
— Это, детки, ваш средний дядя.
— Какие же ему почести воздать?
— Какие воздать почести? Еще посильней побейте, чем того, и чтоб только живой да теплый остался,
